Вообще-то батюшка охотно угождал Катрине. Однако на сей раз слова кружевницы не произвели на него того действия, на какое она рассчитывала. Он заявил, что находит непростительным подобное поведение со стороны капуцина и желает, чтобы того поскорее посадили на хлеб и воду в самую что ни на есть мрачную дыру, в подземелье той обители, чьим позором и бесчестьем он сделался.
С каждым словом батюшка все больше распалялся:
— Чтоб какой-то пьяница и развратник, кому я каждый божий день даю чарку доброго вина и самые жирные куски, отправился озорничать в кабак с гулящими девицами, которые до того уж дошли, что предпочитают общество бродячего ножовщика и капуцина обществу честных торговцев, облеченных доверием всего квартала! Какого черта!
Тут батюшка вдруг прервал свою отповедь и украдкой взглянул на матушку; она, вытянувшись, стояла у лестницы, сурово и резко шевеля спицами.
Катрина, удивленная столь нелюбезным приемом, сухо проговорила:
— Стало быть, вы не хотите замолвить за него словечко перед кабатчиком и перед стражниками?
— Если прикажете, я им скажу словечко, — посоветую забрать вместе с капуцином и ножовщика.
— Как же так! — воскликнула кружевница со смехом. — Ведь ножовщик ваш друг.
— Не так мой, как ваш, — гневно отрезал батюшка. — Этот-то бродяга, разносчик, да еще хромой.
— Ах, вот оно в чем дело, — хихикнула Катрина,— верно, он хромает. Но хромать-то хромает, да в цель попадает!
И, громко смеясь, она покинула харчевню.
Батюшка повернулся к аббату, который аккуратно соскабливал ножом с индюшачьей ноги остатки мяса:
— Так вот, как я уже имел честь докладывать вашей милости, за каждый урок чтения и письма, который этот капуцин давал моему сыну, я платил ему чаркой вина и лакомым куском — зайчатины, крольчатины, гусятины, а то и пулярки или каплуна. Он просто пьянчужка и забулдыга!
— Будьте благонадежны, — подхватил аббат.
— Попробуй он только переступить порог харчевни, я его грязной метлой прогоню.
— И отлично сделаете, — одобрил аббат. — Этот капуцин сущий осел, и учил-то он вашего сынка не столько человеческой речи, сколько ржанию. Бросьте в огонь «Житие святой Маргариты», молитву против обмораживания и все эти истории про оборотней, которыми монах отравлял разум отрока,— и вы совершите благое дело. За ту цену, что получал от вас брат Ангел, я сам согласен давать уроки, я обучу это дитя латыни и греческому, обучу даже французской речи, над усовершенствованием коей немало потрудились Вуатюр и Бальзак[8]. Таким образом, благодаря двойной и редкостной удаче сей юный вертеловерт, сей Жако Турнеброш[9], станет ученым мужем, а я буду каждодневно обедать.
— По рукам! — вскричал батюшка. — Принесите-ка нам, Барб, две чарки. Пока обе стороны не чокнутся в знак согласия — дело не пойдет. Разопьем вино здесь. Ноги моей больше не будет в «Малютке Бахусе», только бы подальше от этого ножовщика и этого капуцина.
Аббат поднялся с места и, опершись на спинку стула, произнес медленным, торжественным тоном:
— Прежде всего благодарю тебя, создатель, творец и попечитель всего сущего, за то, что ты привел меня в сей дом хлебодарный. Один лишь ты направляешь наши стопы, и в делах повседневных узнаем мы твои предначертания, хотя было бы весьма дерзко, а то и просто неуместно следовать им слишком неукоснительно. Ибо каждый наш шаг направляет божественная длань, ее обнаруживаем мы в любых делах, само собой разумеется возвышенных, коль скоро в них сказывается воля божья, и, однако ж, низменных и смехотворных, коль скоро в них участвуют люди, а воля его открывается нам только в своей человеческой ипостаси. Посему не будем, как то делают капуцины и простодушные женщины, при виде козявки вопить, что ползет она-де, выполняя промысел божий. Воздадим хвалу отцу небесному, помолимся ему, дабы просветил он меня в тех знаниях, какие я надеюсь передать этому отроку, а что касается всего прочего, положимся на его святую волю, не пытаясь понять ее через малое. Потом, подняв чарку, он отхлебнул чуть не половину.