— Милостива будь, Афродита, и да послужит твое явление мне во благо!
Он уже собирался стать перед ней на колени, но Леона его от этого удержал, говоря:
— Это же новая невольница, владыка! Успокойся! А ты, женщина, подойди к своему хозяину.
При слове «хозяин» Каллироя опустила глаза, и потоком полились у нее слезы: тяжело было ей отвыкать от былой свободы. Но Дионисий ударил Леону, сказав ему:
— Нечестивец! С богами разговариваешь ты точно с людьми! Это ее-то ты называешь невольницей? Вполне естественно, не нашел ты и ее продавца. Да неужели же ты и того не слышал, чему нас учит Гомер? Ведь
— Перестань, — обратилась к Дионисию Каллироя, — надо мной смеяться, называя богиней ту, что не обладает и людским счастьем.
Божественным показался Дионисию и голос ее, когда она говорила: он напоминал музыку и походил на звучанье кифары. В смущении не решившись дольше с ней разговаривать, Дионисий удалился к себе на виллу, уже пылая огнем любви.
Вскоре же прибыл из города и багаж, и о случившемся быстро пробежала молва. Все спешили взглянуть на женщину, делая вид, будто они зашли в храм, чтобы поклониться там Афродите. Каллирою смущала эта толпа народа, и она не знала, что делать: кругом нее все было чуждо ей. Не видела она и знакомой своей Плангоны, которая занята была встречей хозяина. Время подвигалось вперед, а на виллу никто не являлся, так как все, словно зачарованные оставались в храме. Догадался, впрочем, о том, что произошло, Леона, который, отправившись в храм, Каллирою оттуда и вывел. И вот тут можно было убедиться, что царицами на свете рождаются, подобно царицам пчелиных ульев. Ибо непроизвольно двинулись вслед за ней решительно все присутствовавшие, как за своей, будто избранной ими за ее красоту, владычицей.
Каллироя вернулась в свою, ставшую ей привычной, комнату.
Дионисий был ранен, но человек воспитанный и решительно притязавший на доблесть, он пытался скрыть свою рану. Боясь уронить себя в глазах прислуги, а в глазах друзей оказаться смешным, он боролся с собой в течение всего вечера, думая, что никто этого не замечает, но выдавал себя тем сильнее своей молчаливостью.
— Пусть это отнесут чужеземке, — посылал он ей порции со стола — говори только не «от хозяина», а «от Дионисия».
Пир затянул он до позднего часа: он знал, что ему не заснуть и бодрствовать желал в обществе друзей. Гостей отпустил он лишь с приближением глубокой ночи. Но на долю ему не выпало сна. Мысленно находился он в храме Афродиты, и припоминались ему все подробности: и лицо ее, и ее волосы, и то, как обернулась она, как на него взглянула, и голос ее, и осанка, и ее слова. Жгли его и слезы ее.
Тут можно было увидеть борьбу рассудка со страстью. Благородный человек, заливаемый страстью, пытался он ей противиться и, выплывая на мгновение из ее пучины, он так говорил самому себе: «Дионисий! Не стыдно тебе, пользующемуся доброй славой самого честного человека во всей Ионии, тебе, к которому относятся с уважением и сатрапы, и цари, и города, отдаваться мальчишеским переживаниям? Только раз увидев ее, ты в нее влюбился! И влюбился во время своего траура, еще не очистив себя перед духами бедной покойницы! Для того ли ты приехал в деревню, чтобы праздновать в трауре свою свадьбу? Свадьбу с рабыней, быть может, принадлежащей даже другому? Ведь нет у тебя на нее и купчей». Но спорил с этими здравыми рассуждениями Эрот, благоразумие Дионисия принимавшей в личное себе оскорбление и потому с удвоенной силой раздувавший пожар в душе, мудрствовавшей во время любовной страсти. Наконец, будучи дольше не в состоянии выносить этот спор с самим собой в одиночестве, Дионисий послал за Леоной. Тот понял причину, но прикинулся непонимающим. Будто бы встревоженный, он спросил:
— Ты не спишь, владыка? Уж не охватила ли тебя опять тоска по умершей?
— Да, — ответил ему Дионисий, — охватила меня тоска, только не по умершей. Я знаю твое доброе ко мне расположение и твою мне преданность, и нет у меня никаких от тебя тайн. Ты погиб, Леона! Ты виновник моих несчастий. Ты внес в мой дом, или, правильнее, в душу мою, огонь. Смущает меня и та неизвестность, какая эту женщину окружает: сказку рассказываешь ты мне о летучем купце, о котором не знаешь ты даже, ни откуда приехал он, ни куда отбыл. И кто же, будучи собственником такой красы, стал бы за один талант втихомолку ее продавать, ее, чья цена равняется царскому состоянию? Это обманул тебя какой-нибудь бог. Припомни же хорошенько, как было дело: кого ты видел? С кем говорил? Скажи откровенно мне: судна ты не видал?