С этими словами Митридат умолк и взоры всех обратились на Дионисия. Каждому хотелось узнать, какую же из двух представившихся ему возможностей он предпочтет: отступится ли от обвинения или с твердостью будет на нем настаивать? И, хотя никто не понимал смысла загадочных слов Митридата, все, однако же, предполагали, что Дионисию-то их смысл ясен. Но не понимал их смысла и Дионисий, которому в голову не могло прийти, что Херей жив.
— Говори, — сказал поэтому Дионисий, — что будет тебе угодно: все равно, никакими хитростями и никакими вызывающими доверие угрозами ты меня не проведешь. Клеветником Дионисий не окажется никогда!
И вот тут Митридат, возвысив как бы пророчески голос, воскликнул:
— Царские боги, небесные и подземные, помогите честному человеку, так часто возносившему вам праведные свои молитвы и творившему вам богатые жертвы! За мое благочестие отплатите мне теперь, когда взводится на меня клевета: хотя бы на этот суд одолжите Херея мне! Явись ко мне, добрый гений! Призывает тебя твоя Каллироя. Став между мной и Дионисием, скажи царю, кто же из нас обоих прелюбодей.
Он еще говорил, когда вышел к ним (так заранее было у них условлено) сам Херей.
— Херей! Ты жив! — увидев его, вскрикнула Каллироя и бросилась было к нему, но, став между ним и ею, Дионисий ее удержал, мешая им заключить друг друга в объятия.
Кто взялся бы в точности описать картину того суда? Какой поэт выводил на сцену столь необыкновенный сюжет? Казалось, находишься в театре, полном разнообразнейших чувств, где слилось разом все: слезы и радость, жалость и изумление, сомнения и надежды. Прославляли блаженство Херея, радовались за Митридата, сочувствовали горю Дионисия, недоумевали относительно Каллирои. Глубоко взволнованная, стояла она, смотря широко раскрытыми глазами на одного лишь Херея, на месте которого тогда оказаться пожелал бы, думается мне, и сам царь.
Привычно всем соперникам в любви немедленно вступать в войну друг с другом, а тут разжигало соперников еще и присутствие победного приза, находившегося перед их глазами, так что, если бы не уважение к царю, они пустили бы в ход друг против друга и руки. Ограничилось дело словами. Херей говорил:
— Я ее первый муж.
— Я же муж более верный, — возражал Дионисий.
— Уж не состою ли я в разводе со своей женой?
— Но ты ее похоронил!
— Предъяви разводную!
— Показываю тебе ее могилу.
— Выдал ее за меня ее отец.
— А за меня она сама себя выдала замуж.
— Ты не достоин дочери Гермократа.
— Еще меньше ты, митридатов кандальник.
— Требую назад Каллирою!
— А я ее не отпускаю!
— Ты владеешь чужой женой.
— А ты свою убил.
— Прелюбодей!
— Убийца!
Так сражались они друг с другом, остальные же все слушали их не без удовольствия.
Плача, стояла, опустив глаза вниз, Каллироя, чувствовавшая к Херею любовь, а к Дионисию уважение. И, выслав всех прочь, царь открыл совещание с приближенными, уже не о Митридате, блестяще себя защитившем, а по вопросу о том, надо ли назначать новое заседание суда относительно женщины. Часть совещания полагала, что это дело царскому суду не подлежит.
— Обвинение, предъявлявшееся Митридату, ты, поскольку он был сатрапом, выслушал, — говорили они царю, — все же прочие — это частные лица.