Большинство, однако же, давало противоположный совет, как ввиду того, что отец женщины немалую оказал царскому дому пользу, так еще и в силу того соображения, что царь созовет свой суд не по новому в данном случае делу, а по такому, которое служит как бы продолжением им разбиравшегося. Предлагавшие этот совет не желали сознаться в истинной его причине, заключавшейся в том, что от красоты Каллирои смотревшие на нее не в состоянии были оторвать глаз.
И вот, всех удаленных им из собрания пригласив обратно, царь объявил:
— Митридата я отпускаю оправданным: пускай уезжает он в свою сатрапию, после того как завтра получит от меня подарки. Херей же и Дионисий пусть скажут то, что каждый из них имеет сказать справедливого по поводу женщины. Ибо о дочери Гермократа, который разбил афинян, враждебных и мне, и персам, надлежит мне проявить попечение.
Выслушав это решение, Митридат отвесил поклон, остальные же находились в недоумении, и царь, заметивший их смущение, сказал им:
— Я вас не тороплю и даю вам возможность явиться в суд подготовленными: я предоставляю вам пятидневную отсрочку. Пока же заботу о Каллирое возьмет на себя Статира, моя жена: было бы неправильно, если бы Каллироя, которой предстоит судиться о муже, пришла на суд вместе с мужем.
Вышли все из судилища грустными. Радовался один только Митридат. Получив подарки и проведя в Вавилоне еще одну ночь, он наутро двинулся в Карию еще более прежнего блистательный.
А Каллирою взяли евнухи и отвели к царице без всякого предупреждения: когда царь куда посылает, об этом никому не докладывается.
Статира, неожиданно увидев перед собой Каллирою, вскочила с ложа, вообразив, что это явилась к ней Афродита, недаром особенно почитавшаяся ею богиня. Но Каллироя отвесила ей поклон, а евнух, который подметил испуг Статиры, объявил ей:
— Это Каллироя. Прислал же ее к тебе царь под твою охрану впредь до наступления дня суда.
Эти слова обрадовали Статиру. Почетное поручение заставило ее отбросить женскую ревность и отнестись к Каллирое с большей благожелательностью. Статира была горда выказанным ей доверием и, взяв Каллирою за руку, сказала ей:
— Успокойся, женщина, и перестань плакать. Царь человек добрый: в мужья ты получишь того, кого ты захочешь. Еще с большим почетом выйдешь ты замуж после суда. Теперь же пойди отдохнуть: я ведь вижу, как ты устала и как ты взволнована.
Предложение Статиры было Каллирое приятно: она действительно жаждала тишины. И вот, когда ее уложили на ложе и предоставили ей покой, она дотронулась рукой до своих глаз и спросила их:
— В самом деле видели вы Херея? Был ли то мой Херей, или и тут заблуждаюсь я? Уж не загробный ли был это призрак, вызванный Митридатом ради суда? Уверяют же, что есть среди персов волшебники! Но он разговаривал, и из слов его было ясно, что ему все известно. Как хватило только у него сил не броситься мне в объятия? Мы расстались, даже не поцеловав друг друга.
Пока она так раздумывала, послышались шаги и женские голоса: к царице сбегались женщины, в надежде, что теперь они полную получат возможность видеть Каллирою. Но Статира сказала им:
— Оставим ее в покое: она чувствует себя плохо, а ведь в нашем распоряжении имеются четыре дня, в течение которых сможем мы и смотреть на нее, и слушать ее, и разговаривать с ней.
С огорчением разошлись они, а на другой день вернулись с утра опять, и повторялось это и во все последующие дни, так что царский дом сделался более многолюдным. Впрочем, и сам царь начал чаще захаживать на женскую половину, — конечно, будто бы к Статире. Дорогие посылались Каллирое подарки, но ни от кого она их не принимала. В черном платье, не нося на себе никаких драгоценностей, одета бывала она постоянно так, как то подобало женщине в несчастии. И это делало ее еще прекраснее. А на вопрос царя, кого же из двух предпочитает она иметь мужем, Каллироя в ответ только плакала.
Так жила Каллироя. А Дионисий, и от природы стойкий и всегда заботившийся о самовоспитании, старался переносить свое положение с твердостью, несмотря на то, что необычность случившегося могла бы совсем легко вывести из равновесия и самого мужественного человека. Любовью пылал он теперь сильнее еще, чем в Милете: ибо в начале страсти влюблен он был лишь в красоту, а сейчас любовь его воспламенялась еще и многим другим — и близостью, и радостью отцовства, и чувством признательности, и ревностью, всего же сильнее — внезапностью происшедшего.
Часто поэтому вдруг восклицал он: