Статира ему ответила:
— Я подарок тебе от Каллирои.
Услышав это имя, царь ощутил как бы новый удар в старую рану, и, взглянув на Артаксата, евнуха, сказал ему:
— Веди меня к Каллирое! Я хочу выразить ей свою благодарность.
— Ты все от меня узнаешь, — объявила царю Статира.
И с этими словами они направились во дворец. Там, всем приказав удалиться, остаться же одному лишь евнуху, Статира рассказала о том, что было на Араде и что произошло на Кипре, и под конец передала царю письмо от Херея. Тысяча чувств наполняли царя, пока он его читал: и сердился он на плененье самых ему дорогих людей, и раскаивался, что послужил причиной, заставившей Херея перебежать к неприятелю[221]… что Каллирои больше ему уже не увидеть. Но сильнее всего говорило в нем чувство зависти. «Херей блаженствует: счастливее он меня», — повторял он себе.
Когда же насытились они вдоволь рассказами, Статира заметила:
— Утешь Дионисия, царь. Ведь об этом просит тебя Каллироя.
Тогда обернувшись к евнуху, Артаксеркс сказал:
— Пусть придет Дионисий.
И, окрыленный надеждами, Дионисий быстро пришел. Ведь о том, что произошло с Хереем, он ровно ничего не знал и, полагая, что вместе с другими женщинами приехала и Каллироя, думал, что царь вызвал его для того, чтобы передать ему его жену в награду за его военную доблесть. Когда вошел Дионисий, царь поведал ему обо всех событиях с самого начала. И именно в это мгновение особенно и выказал Дионисий и ум свой, и свое тонкое воспитание. Ибо какой человек не дрогнул бы, если бы ударила у его ног молния? А Дионисий, услышав слова, бывшие для него тяжелее удара грома, сообщавшие ему о том, что Каллирою увозит в Сиракузы Херей, сохранил тем не менее спокойствие: небезопасным показалось ему предаваться горю, раз была спасена царица.
— Если бы я мог, — сказал Артаксеркс, — я отдал бы тебе, Дионисий, и Каллирою: полностью проявил ты любовь ко мне и свою мне верность. Но так как это для меня невозможно, то я даю тебе в твое управление всю Ионию и вношу тебя в «список первых благодетелей царского дома»[222].
Дионисий поклонился царю и, выразив ему благодарность, поспешил удалиться, чтобы дать волю своим слезам. А когда уходил он, Статира. тайком вручила ему письмо.
Вернувшись домой, Дионисий заперся у себя на ключ. Узнав руку Каллирои, он первым долгом поцеловал письмо, а затем, распечатав его, приложил его к своей груди, будто то была сама Каллироя. Долго прижимал он к себе письмо, будучи из-за слез не в силах приступить к его чтению. Наконец, наплакавшись, он начал его читать, поцеловав сперва имя Каллирои. Прочитав слова «Дионисию, благодетелю своему», он про себя подумал: «Увы, уже больше не мужу!». «Радоваться»: «да как же могу я радоваться, находясь в разлуке с тобой?». «Ты ведь мой благодетель»: «да что же я для тебя сделал такого особенного?». Но та часть письма, где она перед ним оправдывалась, доставила ему радость, и слова эти он несколько раз перечитал: в них она намекала ему, что покинула его против своей воли. Так легкомысленно чувство любви, и так нетрудно бывает Эроту убедить влюбленного, что и он любим.
Дионисий посмотрел на своего ребенка и,
подумал: «когда-нибудь и ты, дитя, уедешь от меня к своей матери. Так, впрочем, она и сама велела. А я, виновник всего со мною случившегося, буду продолжать жить в одиночестве. Погубила меня моя напрасная ревность, да и ты погубил меня, Вавилон!».
Сказав это, начал он спешно собираться в обратную дорогу в Ионию, великое надеясь найти утешение в продолжительности пути, в деле управления многочисленными городами и в портретных изображениях Каллирои, бывших у него в Милете.
В то время как это происходило в Азии, доплыл до Сицилии благополучно Херей: все время находился он на корме и, располагая крупными кораблями, держался открытого моря, из опасения вновь подпасть под удар сурового божества[224]. Когда же показались Сиракузы, он велел триерархам разукрасить триеры и плыть общим строем. Была ясная, безветренная погода.[225] В городе, как только заметили их, поднялись вопросы: «Откуда плывут эти триеры? Уж не из Аттики ли? Доложим, давай, Гермократу!» И тотчас же доложили ему: «Подумай, что предпринять. Не запереть ли нам гавани? А то не выплыть ли нам навстречу им в открытое море? Мы ведь не знаем, не следуют ли за ними еще бо́льшие силы и не видим ли мы перед собой лишь передовой отряд?»
222
Может быть, Харитон по рассеянности повторяет здесь то самое, о чем у него уже выше говорилось в пятой главе VII книги.
223
Реминисценция из Илиады (п. VI, ст. 474), где в сцене прощания Гектора с Андромахой Гектор берет на руки своего сына-младенца Астианакта, целует его и качает.
224
Открытое море для больших, хорошо построенных кораблей представляло несравненно меньшую опасность, чем плавание близ берегов, где подводные скалы и мели грозили во время бури гибелью античному судну.
225
Такая погода по-гречески называлась «галэ́не»: античным военным судам, ходившим, особенно в момент боя, не под парусами, а на веслах, бывала она самой желанной.