Эта литература обращена не к богачам, не к аристократам, не к господам жизни, а к средним и низшим слоям, в том числе, по всей вероятности, и к рабам, душевным переживаниям которых в рассматриваемом нами типе античного романа отводится немало места.
Рабы и рабыни, преимущественно, конечно, домашние, играют в нем значительную роль, то положительную, то отрицательную, то нейтральную. Мир рабов близко знаком Харитону: он хорошо понимает подневольное положение раба, и классовая психология раба им превосходно прочувствована, без какого бы то ни было оттенка презрения к ней. Правдиво созданный им образ Плангоны горит перед читателем красками подлинной жизни и так психологичен, что мы верим невольно в его реальность. Не менее типична и фигура Леоны, управляющего в доме Дионисия и его доверенного слуги. Картина простого, но сытного, исполненного тишины и довольства, очередного обеда, предлагаемого Леоной разбойнику Ферону, которого Леона ошибочно принимает за странствующего купца, разъезжающего со своими товарами, их взаимный обмен любезностями, тематика их мирной беседы и мелкие, автором этой сцены очень умело подчеркнутые психологические детали, характеризующие внутренний облик взаимно чрезвычайно контрастных фигур Ферона и Леоны, — все это полно опять-таки абсолютно жизненной, ничем не прикрашенной правды. Отношение романиста к объектам даваемого им художественного изображения весьма показательно: в трактовке фигур рабынь и рабов писатель совершенно далек от гротеска, столь обычного, например, при изображении рабов и рабынь у Менандра и у других поэтов новой комедии.
В рабе, как и в свободном, Харитон усматривает прежде всего человека. Разница между тем и другим — для него разница лишь социальная: один пользуется свободой, а другой ее не имеет. Но они оба люди, причем раб нередко оказывается у него поступающим справедливее, лучше, чем социально стоящий над ним свободный. Иначе говоря, социальные грани, отделяющие раба от свободного, в моральном плане стираются. Особенно ясным становится это в тех случаях, когда герой романа, бывший в начале повествования человеком свободным, затем попадает в рабство: Каллироя и в рабстве продолжает оставаться все тем же добрым, тем же прекрасным, высокого благородства человеком, каким она была и до того, как лишилась свободы. Подобно этому и проданный в рабство Херей. работающий в кандалах и подвергающийся унижающим его человеческое достоинство побоям, нисколько от того не утрачивает своей нравственной красоты. На фоне таких настроений становится тем понятнее возвращающаяся не раз на протяжении романа мысль о том, каким страшным горем, каким невыразимо ужасным несчастьем является для свободного человека утрата свободы.
Форма романа условна. Условна прежде всего его топика, согласно которой в сюжет почти каждого романа вводятся фигуры разбойников, эпизоды похищения, мнимой смерти, путешествия по морю и т. д. Условна и общая линия фабулы: разлука влюбленных, скитания их и встреча. Условны в нем и некоторые речевые приемы, например особая реторическая фигура ассонанса слов, чаще всего в патетических местах текста: автором подбираются слова по возможности небольшой протяженности и располагаются одно к другому в порядке смысловой антитезы, подчеркиваемой созвучием конечных частей каждой антитетической пары. Образцы подобного построения речи можно найти у всех романистов. Так, у Харитона (III, 8): «И умирала, и оживала я, и у разбойников побывала я, и в изгнании, продана была я и в рабство». Или другой пример (VIII, 4): «Кто смог бы описать этот день, в который произошло столько разнообразных событий, когда люди молились и уговаривались, радовались и печалились, давали поручение друг другу и писали домой?». Подобно этому, и у Апулея («Золотой осел», V, 21) колебания робкой Психеи и противоречивые чувства, ее волнующие, передаются аналогичным приемом речи: «Спешит, откладывает, дерзает, трепещет, отчаивается, гневается и, наконец, в одном и том же теле ненавидит чудовище и любит мужа».[234] Условен даже и такой, вообще для любовного сюжета столь важный, момент, как зарождение в герое и героине чувства любви друг к другу: неизменно изображается, как исключительной силы любовь вспыхивает в них мгновенно при первой же встрече друг с другом. Этот мотив мгновенной влюбленности при одном только взгляде на красавицу или красавца, как известно, типичен и для александрийской поэзии. Слова Симефы во 2-й идиллии Феокрита (ст. 82) — «как увидела я, так и сошла сейчас же с ума» — имеют, можно смело сказать, значение формулы, действительной и в применении к греческому роману. Этой же формуле верен и Харитон в первой главе первой книги повествования. То же и у Ахилла Татия («Левкиппа и Клитофонт», I, 4). Момент зарождения любви в сердце юного Клитофонта при первой встрече с Левкиппой описывается у него в следующих выражениях: «Как только я увидел ее, тотчас же погиб, ибо красота ранит острее стрелы и струится в душу через глаза: глаза — путь для любовного ранения. Что только не охватило меня сразу! Восхищение, изумление, дрожь, стыд, дерзновение. Я величием восхищался, красоте изумлялся, содрогался сердцем, дерзновенно смотрел, стыдился своего плена. Я изо всех сил старался оттянуть свои глаза от девушки, а они не хотели и тянулись к ней, канатом красоты притянутые, и, наконец, победа досталась им».