Однако и верность любящего, и преданность друга приводят к благу только тогда, когда люди поступают разумно: слепое подчинение аффекту неизбежно влечет за собой роковые последствия. Так, причиной всех бедствий, какие пришлось пережить и Херею, и Каллирое, была безумная ревность героя, за которую герой жестоко и поплатился. Отсюда получает свое логическое обоснование и та высокая оценка, какая дается романом хорошему воспитанию: кроме природных положительных качеств, величайшее значение в жизни имеет для человека полученное им в юности воспитание, по-гречески «пайдейя». И вот, всматриваясь каждый раз ближе в смысл того контекста, в каком термин «воспитание» употребляется Харитоном, мы вскоре же убеждаемся, что термин этот характеризует у него нестолько начитанность человека и широту его знаний, сколько его душевную выносливость, его выдержку, т. е. выработанное в нем путем воспитания уменье владеть собой, а не отдаваться аффектам, и волю свою подчинять рассудку. Вспомним, что в рабовладельческом обществе судьба человека, в условиях его рабского состояния, целиком зависела от произвола хозяина. Вот почему призыв Харитона к выдержке, самообладанию и гуманности, направляемый, несомненно, к господствующей верхушке, должен был, конечно, встречать живой отклик и в специфическом читателе, т. е. в тех читателях из низшего круга, в особенности в рабах, в расчете на которых и строил Харитон свою повесть.
Античные романы типа нравственной повести Харитона увлекали читателя, разумеется, не одним лишь изображением моральной высоты героя и героини, всегда неизбежно в значительной степени идеализованным; увлекали они и силой очень тонко проводимого психологизма, особенно убедительного в трактовке фигур, стоявших рядом с обоими главными персонажами. С глубоким знанием человеческой психики, правдиво развертывает перед читателем Харитон, -например, мучительные переживания соперника главного героя романа, Дионисия, безнадежно влюбившегося в свою невольницу, со стороны которой он не может добиться ответного чувства. Влиятельному гражданину Милета, первому лицу малоазийской Ионии, Дионисию, могущественному рабовладельцу, ничего не стоило бы приказать рабыне, красота которой так ему приглянулась, разделить с ним ложе. Именно это и советует ему сделать его доверенный раб. Но Дионисий считает подобный акт низким, для него нравственно недопустимым: в принадлежавшей ему невольнице он видит и уважает достоинство человека и решительно отвергает насилие, тщетно надеясь, что, может быть, и она вдруг его полюбит. Когда же он окончательно убеждается, что надежды его напрасны, то, не будучи в состоянии побороть свою страсть, он идет на самоубийство: лучше смерть, чем насилие над женщиной, которую искренне, глубоко, по-настоящему честный мужчина любит. Перед мысленным взором читателя Харитон проводит все последовательные этапы мучительной внутренней борьбы Дионисия с самим собой перед судом совести, и. читатель, современный Харитону, должен был в конце концов прийти к важному выводу, что перед силой такой любви, как любовь Дионисия, становится безразличным, кто она, эта женщина, — свободная ли, или невольница.
Психические переживания человека, и не только персонажей первого плана, но часто и лиц второстепенных, получают у Харитона очень жизненное выражение. С большим художественным тактом вводятся им кое-где в даваемую им картину мелкие бытовые подробности, усиливающие впечатление близости ее к реальности. А в то же время автор странным образом, будто скованный какой-то непреложной традицией, вводит в свое повествование множество нереальных, невероятных, гиперболических положений: потрясенная красотой героини толпа народа, перед которой неожиданно та показывается, становится на колени, а Дионисий, при первой встрече с Каллироей у храма Афродиты, не сомневается, что это ему, в виде особой милости, явила себя сама богиня. Отводящий далеко от реальности гиперболизм иных из положений, даваемых в романе, и глубокий психологизм ряда других, подлинно художественных картин — таково характерное для этого рода повествований сочетание противоположностей, казалось бы, несоединимых. Принадлежа, впрочем, переходной эпохе, античный роман описываемого нами типа заключает в себе не это одно, но множество и других противоречий; перед нами, иначе говоря, литературный жанр, как бы вобравший в себя два различных мира: старый мир, с его частью еще крепкими, а частью уже обветшалыми представлениями и навыками, и чуждый ему мир новый. И, пожалуй, одной из самых ярких примет новизны в идеологическом составе античного романа следует признать просвечивающее в нем с большой четкостью безусловно новое, по сравнению с прошлым, отношение к человеку, новое на него воззрение, согласно которому моральная ценность личности стоит вне зависимости от его социального положения. Исторически важным античный роман данного типа и оказывался именно этим новым своим идеологическим содержанием, а вовсе не пережиточными условностями сюжетной и речевой формы. Жизненно здоровым элементом романа, исторической его силой оказывалась, конечно, не его топика, а его новая идеология, новые вкладывавшиеся в него настроения, шедшие явно вразрез с начинавшими к тому времени основательно уже изнашиваться древними принципами античного рабовладения.