Мой отец долго не хотел сдаваться, ибо не слишком-то доверял своему сыну. А тот знай дубасил его и дубасил.
Фамилия нашей семьи происходит от утренней и вечерней звезды (Ишт, Истар, Астарта). Поначалу фамилии у нас вообще не было, потому как в течение ряда веков второго тысячелетия во всех грамотах сановников называли просто по именам или, реже: «из рода такого-то». А пока нет фамилии, нет и семьи. (Семья есть группа людей, объединенных кровным родством, общим происхождением и общим прошлым. Почитание памяти предков — основа семейной любви, а равно любви к Отечеству. Поэтому та семья, коя небрежет своим прошлым и памятью пращуров, подсекает один из корней, питающих древо национальной жизни, etc.) Но отчего семья делается семьей? («Кто мой кузен — это я решу сам».) Если коротко: оттого, что члены ее могут и смеют сказать о себе: мы, такие-то. И хотят. У них это на кончике языка. Однако нужна фамилия. Ибо, если фамилии нет, мы, как жирные карпы, лишь разеваем рты да шевелим жабрами. Мы… безмолвная тишина. Шевели, шевели, сынок, жабрами, без кислорода тебе конец. Фамилия — это главное. Скажем, мы, Барадлаи. В болотистом Чаллокёзе, ибо именно там наш исток, наш Донауэшинген, их (нас) называли герцогами Синебородыми. Блаубарт — имя, конечно, неподходящее, потому как синяя борода могла вырасти у кого угодно, а у некоторых Синебородых бороды вообще не росли или росли, но не синие. Словом, либо не герцоги, либо не Синебородые! Вот и попробуй с такой фамилией заложить династию, способную на большие свершения. К тому же эта «синебородость» бросала на нашу семью столь однозначно туманную тень, будто вся шайка-лейка сплошь состояла из пиздоглотов, хотя если что-то и было, то, само собой, все зависело от конкретного человека, а не семьи; за отсутствием соответствующих документов можно, кстати, и этот вопрос назвать недостаточно проясненным. Так ли, этак ли, фамилия долгое время ходила за нами чуть ли не по пятам, выглядывала из земли, с небес, из нас самих, из бород. В самом деле, какая звезда могла стать звездой Синей Бороды, ежели не Венера, планида пятая, звезда любви, хозяйка земного веселия, песен и музыки — скрипок, дудок, свирелей, всего драгоценного и затейного? Ее цвет — зеленый, запах — шалфейный. Она кружит ближе всех к Солнцу, один год являясь на востоке перед рассветом, и тогда называют ее звездой утренней, Люцифером, на другой же год восходит после заката, и тогда ее именуют звездою вечерней, Гесперусом. Звезда утренняя и вечерняя. Всякий, кто захворает под этой звездой, скорее всего — жертва слабого пола. Всяк ребенок, рожденный под оным знаком, будь то мальчик иль девочка, обречен на бесплодие и склонность к похоти. Человек, отмеченный знаком Венеры, необычайно мягок, он сомневается в самом главном, в чем сомневаться не должно, рубит сук, на котором сидит. Рубит и прививает, рубит и прививает, в этом он весь. Мой отец: человек, стоящий под утренней и вечерней звездой, он испытывает страх и головокружение, он стоит в пустоте, не здесь и не там, для него нет ни дня, ни ночи, и небо меланхолично-пустынно, видна лишь одна звезда, лишь подрагивающее мерцание, светящееся
ничто, которое, однако, бывает богаче и больше, чем все, бывает плотной и при том легкой, сродни лососёвому муссу, субстанцией, радужной и серьезной, подвижной и неизменной; стоящий под утренней и вечерней звездой может ликовать, ибо он стоит в настоящем, в вечно длящемся настоящем (о фаустово мгновенье, как бы ни было ты банально!), его не затягивает липкая тина минувшего, не гнетет безответственное грядущее, для него нет ни «где», ни «куда», лишь золото настоящего, серебряное «теперь», железность сиюминутного бытия, но вот уже нет ничего, одно лишь железо, ржавение с убогой и грубой его красотой, осязаемость осыпающейся ржавчины, вещественность невещественного: мой отец.