Д.И. Что именно вы имеете в виду?
А.И. Я разумею ту жировую подушку, или искривление позвоночника, которое именуется горбом.
Д.И. Вы очень добры, что обратили на это внимание — кроме вас, этого никто не заметил, да и я, признаюсь, сам не подозревал, что у меня есть эта надстройка.
А.И. Хорошо, что есть на свете друзья, которые указывают нам на наши телесные недостатки.
Д.И. Да, это прекрасно. Я в свою очередь хочу вас спросить: эти глубокие черные дырки на ваших щеках — это разрушительная работа червей еще при жизни, или следы пороха, или татуировка под угрей?
А.И. Ваш вопрос меня несколько огорошил. Ни одна женщина никогда не спрашивала меня об этом. Их скорее занимали мои кудри.
Д.И. Да, мне ясно, что это игра червей.
Следующий диалог по поводу предполагаемой невесты Даниила Ивановича.
А.И. Я слыхал, что интереснейшая дама ваша невеста?
Д.И. Благодарю, будто бы она действительно недурна.
А.И. Прошу вас описать мне ее наружность. Какие у нее глаза?
Д.И. Очень узенькие — щелки, почти бесцветные.
А.И. Какая редкость. А скажите, какой цвет лица?
Д.И. Щеки очень бледные, даже зеленоватого оттенка, зато нос — лилово-красный.
А.И. Изумительно. А как зубки?
Д.И. Совсем черные, то есть почти скорее коричневые.
А.И. А волосы?
Д.И. Такого же цвета, как и глаза, бесцветные.
А.И. Это самое ценное. А как фигура?
Д.И. Фигура-дура.
А.И. Счастливый вы человек, Даниил Иванович, но по тому, что вы говорите, вижу, что красавица, а воображаю, как она хороша в действительности.
Д.И. Да, я забыл сказать, она косит.
А.И. Не знаю, где только вы таких находите, — счастливчик.
Одна черта Хармса меня изумляла — отсутствие храбрости. Он боялся моей собаки, доброй, умной, хорошей. Он никогда не приходил, не позвонив по телефону с предупреждением, что он выходит и просит запереть Хокусавну в ванной комнате. За дверью спрашивал — хорошо ли заперт пес? Просил проверить. Быстро проходил ко мне в комнату, бледнея, когда она лаяла. Может быть, его беспокоила ее величина? У него был мерзкий черный песик, клоп на паучьих ножках.
Несмотря на страхи, он мило относился к Хоку-савне, всегда приносил ей подарки, более всего любил давать ей новые имена. Все началось с того, что мы дома стали звать ее почему-то Кинусей. Даниилу Ивановичу это очень не нравилось, он был просто возмущен. Он с пеной у рта уговаривал дать ей другое имя. Он принес с собой длинный список, на выбор. Мне многие понравились. Я не знала, как быть. Тут возникла мысль менять каждые три дня или сколько кличка удержится. Первые дни ее звали Мордильерка, потом — Принцесса Брамбилла, потом — Букавка, Холлидей и т. д. Она откликалась на все имена. Самое невероятное, что наша домработница, которая не могла выговорить ни нашей фамилии, ни слова «кооператив» или «пудинг», почему-то немедленно запоминала все прозвища Кинуси и с укоризной поправляла маму, которая путала и забывала все имена. Хармс просто ликовал и решил, что пора придумать имя посложнее — «Бранденбургский концерт». Были вызваны Хокусай и Паша, и им сказано Даниилом Ивановичем по всей форме, что бывшее имя отменяется и что с понедельника — новое. Собака завиляла хвостом и, как всегда, без споров подчинилась. Паша повторила чисто без запинки два раза «Бранденбургский концерт».
— Хорошо, Даниил Иванович, придумали — такого, поди, ни у кого не встретишь — все Шарик, да Пудик, да еще Жучка, как у нас в деревне.
На следующий день был выход утром под новым именем. Только что свернули они на Фонтанку, как встретили И. И. Соллертинского. Он поздоровался и позвал: «Хокусай, поди сюда». Паша его остановила и гордо сказала: «Сегодня они зовутся «Бранденбургский концерт».
— Что? — остолбенел Соллертинский. — Кто же его так назвал?
— Это нам Даниил Иванович придумывают, да Алисе Ивановне на разрешение дают, а как они согласятся, так и называем.
Соллертинский не удержался, поднялся к нам и, захлебываясь, рассказал о своей встрече.
Когда Хармс провожал меня домой и мы шли по набережной и он видел вдали двух пьяных или просто группу мужчин, он всегда под разными предлогами поворачивал назад или тянул в переулки, будто бы желая показать мне какое-то чудо архитектуры. Чтобы вселить в него мужество, я рассказала ему историю про одну танцовщицу, которая белой ночью шла по Неве с С. М. Алянским. Они читали друг другу Блока, Мандельштама, и все было неописуемо романтично и возвышенно. Вдруг Алянский остановил ее и, показав на три неустойчивых силуэта, предложил пойти назад.
— Зачем? — спросила Натали и продолжала, завывая стихи, идти вперед.
Когда они поравнялись с пьяницами, те предложили свои услуги. «Тебе, отец, поди с красоткой не справиться, мы тебе поможем…». Алянский бормотал Натали: «Я вам говорил, что не надо…»
Натали вырвала руку у Алянского и наотмашь двинула одного из них с такой силой, что он сел у парапета без движения, потом она размахнулась и сбила с ног второго: третий, менее пьяный, спасся бегством. Она спокойно взяла опять под руку своего спутника и совершенно неизменившимся голосом прочла следующую строчку и пошла дальше, точно она смахнула муху. Алянский потом мне сознался, что он был очень сильно в нее влюблен, но после этой прогулки — как рукой сняло.
Рассказ мой очень понравился Хармсу, но он придумал другой конец.
— Зачем она не тюкнула третьего? — сказал он. — Надо было ей догнать его, оглушить кулаком и бросить в Неву, потом вернуться к Алянскому и с его помощью перемахнуть и тех двух, а потом уж говорите — «и совершенно неизменившимся голосом прочла следующую строчку».
Иногда у него бывали припадки храбрости, когда было не очень темно на улице и не очень пустынно. Он говорил мне:
— Представьте себе, я никогда не дрался, даже в детстве, но ради вас я сегодня хотел бы кому-нибудь переломать ребра.
И он назвал самого маленького моего знакомого. В открытом бою я на него не рассчитывала, но ослабить противника постоянными нападениями он умел и был незаменим и очень изобретателен.
Когда Саше Введенскому не на что было выпить, он держал необыкновенные пари. Например, Хармс должен был дойти от нашего дома до Литейного проспекта, приодевшись в канотье без дна, так что волосы торчали поверх полей, в светлом пиджаке без рубашки, на теле был виден большой крест, военные галифе моего брата и на голых ногах ночные туфли. В руке сачок для ловли бабочек. Пари держали на бутылку шампанского: если Хармс дойдет до перекрестка и никто не обратит на него внимания, то выиграл он, и — наоборот.
Даниил Иванович дал себя одеть и шел по тротуару очень спокойно, без улыбки, с достоинством. Мы бежали по другой стороне улицы и, умирая от глупого смеха, смотрели — что прохожие? Никто не обратил на него внимания, только одна старушка сказала: «Вот дурак-то». И всё.
Введенский побежал за бутылкой, а Даниил Иванович степенно вернулся к нам, и мы все вместе пообедали.
Когда мы собирались по вечерам, мы любили играть в «разрезы». Всем раздавались бумажки и карандаши, назывался какой-то всем знакомый человек.
Надо было мысленно сделать разрез по его талии и написать на бумаге, чем он набит. Например, профессор Кушнарев: все писали — сыр. Это было очевидно. Потом называли очень скучную тетю — у всех почти было слово: пшено, у двух-трех — крупа, песок. Она была ужасно однообразна.