Уже почти стемнело, когда, миновав Даниловскую слободу, Григ вышел к Серпуховской заставе. Обозы и путники уже давно просочились в ворота, и город теперь поспешно втягивал опоздавших, готовясь закрываться на ночь. Кивнув воротникам, Григ быстро прошел, почти пробежал по Ордынке, мимо затихающей Екатерининской и еще гомонящих стрелецких слобод, перебрался через мост к Москворецким воротам, вскарабкался по крутому откосу на Пожар и наконец оказался в Китай — городе. Когда он добрался до дома Лучникова, было совсем темно.
«Хорошо, что я успел, — думал он. — Увижу хоть на минутку. Ведь это в последний раз. Попрощаюсь — и все. Нельзя уходить, не попрощавшись. Тем более, что теперь — навсегда».
Войдя в проход и растворившись в его темноте, он подтянулся и, перевалившись на ту сторону, спрыгнул между амбарами прямо в густую крапиву. Гном вовремя отключил сигнализацию, но все же его учуяли стоявшие где-то неподалеку лошади. Услышав их тревожное ржание, Григ пригнулся и быстро бросился к дому. К счастью, придержанные через Томпсона собаки молчали, и, пробираясь через двор, Григ вдруг понял, кого искал в тот вечер Барт. Понял — и поразился простоте разгадки. Все повторялось. Сейчас он должен был увидеть самого себя, просящего Группу о помощи.
Неслышно прокравшись сенями, он взобрался по столбу на гульбище, идущее вдоль окон светлицы, где собралась пораженная только что услышанным Группа, и замер, заглядывая издалека в ближайшее открытое окно.
За длинным столом, во главе которого сидел напротив Старика он сам, расположились все те, кого он недавно успел потерять. Еще живые, полные надежд и планов, и одновременно уже мертвые, никем не отпетые и не оплаканные, они собрались здесь на свою предсмертную тайную вечерю, и, глядя на ошеломленных апостолов, готовых принять напутственный поцелуй мессии, Григ ощутил острый и крайне болезненный укол в сердце.
Очень тяжело с недрогнувшим лицом благословлять людей на смерть, еще тяжелее обходить поле, где она поработала своей косой, но самое невыносимое, Григ знал это по собственному опыту, просматривать записи, на которых погибшие еще живы. Сейчас он смотрел даже не запись.
В ярком свете свечей ему отчетливо был виден каждый: сосредоточенно слушающий его Барт, возбужденный Лип, Лонч, успокаивающе положивший ладонь на руку испуганной Чаки, и согбенная спина сидящего ближе всех к окну Старика. Акустика в горнице была устроена так, что с улицы ничего не было слышно. Слова мешались в невнятицу, и надо было подключиться к внутренним камерам, но он и без того знал, о чем идет речь.
— У нас не было другого выхода, — сказал он тогда Лончу, даже не подозревая, что слова, эти будут повторяться еще не один раз, загоняя Группу все дальше и дальше в тот тупик, откуда для нес на самом деле уже никогда не будет выхода. «Умирать лучше всего в бою», — вспомнил он и почувствовал, как бросилась в лицо кровь и сдавило безжалостным обручем виски.
Он смахнул пот, холодной испариной выступивший у него на лбу, и, вглядываясь машинально в согнутую спину Старика, вдруг заметил, что выбритая сверху голова дьяка мелко подергивается. Это был не нервный тик и не дрожь скрытого напряжения. Голова тряслась немощно, по-старчески, как-то удивительно жалко вздергиваясь и обвисая. Топорщились розовые, поросшие редким волосом уши, дрябло морщинилась тонкая шея. Потом все успокаивалось, чтобы через минуту начаться сначала.
— Старик… — подумал Григ. — Бедный старик…
И как это часто бывает с видящими чужую беспомощность и незащищенность и не имеющими никакой возможности хоть чем-то помочь, вдруг накатило, нахлынуло пронзающее насквозь чувство неизбывной жалости, и безмерная тоска перехватила горло, огнем обожгла изнутри веки. Давя в себе эту вспышку и стыдясь выступивших против его воли слез, Григ резко отер глаза, но слезы выступали снова и снова, и чувствуя, что ему не справиться с их потоком, Григ отпрянул от окна, бесшумно спустился с балкона и, уже не видя ничего, бросился, не разбирая дороги, к забору.
Ослепнув от слез, размазывая их кулаком по щекам, он брел, словно на автопилоте, проваливающимися во тьму переулками, брел сквозь озлобленный истеричный брех собак, сквозь разверзшуюся в его душе пустоту, сквозь свою победу и их поражение, и не было ему ни прощения, ни оправдания на этом пути.