Михаил Башкиров
Харон
1
На балконе, в ящике для цветов, дрались воробьи.
Он стоял, прижав ноющий лоб к стеклине. Руки упирались в нагретый солнцем подоконник.
Минуту назад он отбросил костыли, как не нужные больше весла.
– Егорыч, ты чего сегодня такой шумливый?
Жена у него за спиной подняла костыли, прислонила рядом с окном.
– Тебе же на электрофорез пора…
2
В пятый раз ткнулась его плоскодонка в песок, и снова из темени выбежала пехотня и, хлюпая водой, матюгаясь, полезла сапогами через борт.
– Опрокинете, черти!
Весла развел в стороны.
– Потише!
Из-за реки докатывалась мешанина боя.
Когда начинали стучать крупнокалиберные, на этом берегу отвечало эхо.
Но вот где-то совсем рядом грохнуло, и еще раз, и шальной осколок ударил в борт – или это пехотня шумнула…
Корячится, цепляет прикладами за банки.
– Хватит, хватит!
Для убедительности стабанил.
– Это ж вам не пароход!
Кто-то послушно столкнул плоскодонку с песка.
Когда налег на весла, подошвы его разбухших сапог уперлись в чью-то поясницу, а затылком шарахнулся о каску.
Обложили… Ничего, как-нибудь доползем… Эта посудина счастливая…
С той стороны пальнули ракетой, и пока ее отблески чахли в мазутной воде, успел расслеповать, что наперли к нему цыпленки необстрелянные – гнут шеи, ежатся, жмутся друг к дружке и, не отрываясь, смотрят в берег, медленно отходящий.
В первые разы, не чета этим, шли матерые – ничего не стукнет, не брякнет, лишь злой шепоток, как вода за кормой… А теперича надо и языком налегать, как и веслами, а то сдуру опрокинут к чертовой матери…
И вдруг, будто не выдержав, берег метнулся вдогонку за лодкой, да захлебнулся и со злости сыпанул горячим песком.
Руки привычно двигали веслами.
Спина качалась в такт.
И лишь глаза в момент захлестнуло кровью.
Потом она долго, медленно стекала по щекам и скулам, по шее, по спине, и казалось ему, что прожгла меж лопаток до самой хребтины болючую ложбинку.
Так ливень топчется на пахоте, но, найдя уклончик, рвется, пенясь вдоль коряжины…
Когда обвыкся, понял, что с ногами неладно, будто судорогой схватило.
Благо что еще упор держали, но руки-то по-прежнему работали веслами так же споро, как и в прошлые разы.
В голове шумело, и он ничего не слышал – ни стонов, ни вздохов, ни разрывов, ни выстрелов, и лишь иногда казалось ему, что в груди скрипит, точно несмазанные уключины.
– Главное, ребята, привычка… И не дрейфь… Слышь, наши дают прикурить…
Он шевелил губами, не слыша голоса, но точно знал: голос есть, должен быть.
– Нам бы тока стрежень проскочить…
И на каждое слово сердце отзывалось натужным скрипом.
А кровь нехотя, с остановками, пульсируя, стекала по лицу, а он греб и думал, чтобы хватило ее лишь до берега.
– Моя… посудина… везучая… везучая… Нисколь не брешу…
3
– В клинику-то пойдешь, старый, али оглох совсем?
– Ладно, не верещи!
Левой рукой нащупал костыль, отодвинулся, поймал второй костыль.
На стеклине от лба осталось мутное пятно.
– Зачем эта баба распроклятущая вчерась приходила… Только душу разбередила.
– Корреспондентша, что ли?
– Она.
Воробьи за окном приумолкли, должно быть, выдохлись.
– Работа ихняя… К тому же времечко к празднику подкатывает… А как в народе говорится – дорога ложка к обеду…
– Понапишет…
– Конечно, понапишет. Даром, что ли, ты ей два часа про свои геройства молол.
– Молол, молол… Вот сковырнусь – так от кого узнают-то про геройство наше?.. От тебя, ехидны?
– А зачем ты ей про осколки наврал? В тебе три штуки сидит, а ты – пятнадцать, будто и трех недостаточно.
– Да, про последнюю переправу я ей здорово расписал… Про ребят необстрелянных – их тогда шестеро ко мне забралось, хотя обычно больше пяти не входило, щупловатые были…
– Ручищами-то намахался! Давненько тебя таким бравеньким не видела. Может, втихаря приложился?
– Везучая была посудина… Только я бабе этой одно не сказал… Их же тогда всех еще у нашего берега срезало… Получается, напрасно я лодку гнал… Напрасно?