Мужчине понадобился всего час, чтобы прийти в себя.
– Зачем? – сказал я. – Знаешь, мне кажется, если никто не будет перевозить людей здесь, Ахерон просто поглотит их мёртвыми водами. Река по-другому не может. Вы – чуждые этой стихии. Так что без сопровождающего, выходит, никак. Так уж вышло, что это я. Я везу людей навстречу их участи, но мне неведомо, кто я есть. И мне так же неведомо, когда я начал это делать. Я больше ничего не знаю.
Мужчина ответил не сразу, а поразмыслив несколько минут.
– Я был атеистом. Но, конечно, несколько раз я задумывался о том, что по ту сторону, но… я так и не склонился ни к чему. Иногда, правда, в голову приходила мысль, что, быть может, я ошибаюсь, и что-то есть… но… я думал, что если атеизм ошибается, то там будет что-то… что-то другое. – Он повернулся ко мне, – во всяком случае, не оживший миф из… античности, судя по всему.
Я неслышно усмехнулся, чего он не заметил. Мне не раз доводилось слышать подобное, и всякий раз подобное меня веселило.
– Харон, так ведь? – с интересом в голосе спросил пассажир, но взгляд его был до бесконечности равнодушен.
Я кивнул.
– Ты знаешь, кто я. Теперь расскажи, что ты видишь. Я не имею права торопить, но должен сообщить, что иначе мы будем плыть вечно.
– Да, – лишь неопределённо ответил тот, а дальше – снова тишина.
Пожалуй, я никогда не смогу ощутить то, что ощущает человек, которого тёмная нежить, вооружённая веслом, везёт невесть куда. Наверное, эти ощущения не из приятных. Но тут уж ничего не поделать. По крайней мере, я мог догадываться, что едва ли кто-то хотел задерживаться в моей компании надолго.
Волны зашептались оживлённее, и, хотя я не мог разобрать, что они говорят, это служило знаком к тому, что сейчас мой пассажир начнёт рассказ. Скорее всего. Ахерон не ошибался.
– Я вижу себя в свой спальне, – произнёс мужчина слегка дрожащим голосом, но с каждым новым словом этот голос креп. – Это мой последний вечер дома, последний вечер с женой и сыном. Я надеялся, что ещё увижу их, но… в глубине сознания я знал, что этого не произойдёт. Но всё же надежда не исчезала… это очень больно – точно знать что-то, но надеяться на обратное. Это слабость, но, наверное, только эта слабость отличает человека от бездушной твари.
Чем больше он погружался в свой рассказ, тем отчётливее его видение прорисовывалось в тумане вокруг нас. Теперь я смотрел не на него, а в серую, мутную дымку тумана, которая постепенно уступала место другой реальности. Реальности сознания этого человека.
Я увидел его самого, сидящего на полу, а на его коленях – мальчика лет семи. Мальчик смеялся и что-то говорил. Я не мог разобрать слов. Я увидел кровать. На ней, свесив ноги и слегка болтая ими, сидела женщина. Она была лет тридцати, наверное, и у неё были золотые волосы. По-настоящему золотые. Очень красивая женщина.
Она переводила взгляд то на сына, то на мужа и улыбалась. Но в улыбке её просматривалась тоска, и в глазах её стояла боль, которую она скрывала от ребёнка. А в глазах мужчины стояли слёзы, которым он не позволял вылиться.
Мой пассажир говорил всё увереннее, но я не слушал его. Я смотрел.
Вот мальчик, счастливый и безмятежный, отправляется спать, он ещё не знает, что никогда больше не увидит отца. Супруги остаются вдвоём, они ложатся на кровать и замирают: её голова на его груди, он прижимает её к себе, вдыхая запах её волос. Они молчат, и в молчании наступает холодный рассвет. Оба они бледны, как смерть. Женщина плачет. Муж в последний раз целует её, так крепко, как, должно быть, целовал лет десять назад. Он уходит, тихо затворив дверь… и снова туман.