«Граф Монте-Кристо, — выскочило моментально. — Встречи со старыми добрыми друзьями — Кадруссом, Дангларом и еще этим, как его, прокурором, который его засадил… С де Вильфором. К кому бы двинуть для начала?»
Обведя глазами рекламы и наклейки с плакатами о восьмисот пятидесятилетии Москвы на стенках вагона, он подумал, что на месте мэра Не велел бы сдирать их вообще — авось дотянут до девятисотлетия. «Если само метро не зачахнет», — подумал он. Затем прикрыл глаза и вызвал из «памяти» телефоны знакомых девочек, кого можно рассчитывать застать дома в пятницу утром.
Ему сохранили эту способность, своеобразный экран под веками, изъяв все, относившееся к прежней деятельности, оставив лишь его личное. Ну и немножко информации общего плана. По сути, обыкновенная записная книжка. Чуть шире.
Из множества строчек он выбрал ту, где был адрес, по которому ему не особенно удивятся. («Ну-ну, не преуменьшай!..») Там он, по местному времени, не был дней десять.
Являться к даме каждые двадцать четыре часа с цветами, презентами и застоявшейся потенцией по меньшей мере неосмотрительно. Самая мнительная за жениха примет.
Он глубоко вздохнул и стал смотреть на коленки девушки, читавшей яркую книжку в суперобложке. «Записки…» кого-то там. Дракон нарисован. Девушка сдержанно похихикивала.
Кроме «Записок…» и коленок, ему была видна пышная пепельно-русая макушка. Под его взглядом макушка начала медленно-медленно склоняться, а смешки прекратились.
Вдруг девица вскочила и пулей вылетела, расталкивая других пассажиров, когда двери, согласно объявлению, обещали вот-вот закрыться. Она была красная, как маков цвет. Вряд ли она ехала именно до этой станции.
Выходя на следующей и усмехаясь, он старался, чтобы усмешка была не слишком самодовольной.
— Инесс, — сказал он из вестибюля метро, где были установлены таксофоны с кнопочным набором и оплатой магнитными карточками. — Инесс, это снова я, я вам еще не надоел? Ах, даже так. Что ж, готовься, буду через семь тире двенадцать минут, я, как обычно, рядом, дышу буквально в затылок.
— Свет мой ясный, я сама тебе подышу, куда скажешь, только появляйся поскорее! — верещала в трубку Инка за одну с хвостиком автобусную остановку от него.
— Ага. Тогда поведай, сама выставишь, кто там у тебя в койке валяется, или опять мне придется?
— Ой, жаль-то какая, что не валяется никого, я б с таким удовольствием снова посмотрела! Зато, может, какая гадость… какой гадость — так говорится? — в ванне плещется? Я поищу.
— Ты лучше специально пригласи.
— Ясненько. Но уж если не найду за минутки эти, не кори меня, бедную.
— Не буду, — пообещал он. — Жди, в общем.
— Жду, жду, уже раздеваюсь.
Все еще усмехаясь, он вышел наверх, пряча магнитную карточку в бумажник и доставая купюру.
Усмешка сбежала с его лица, когда он, отойдя от цветочницы, вдруг понял, что держит в руках одну-единственную темную, почти черную розу, купленную им только что.
символ любви страстной подарите мне
Спешащие прохожие обходили его, застывшего как истукан, со слепым окаменелым взглядом. Рядом торговали. Шумел проспект. У цирка поднимали на растяжках радужный монгольфьер с корзиной, набитой восторженной ребятней.
«Она так и сказала тогда: одну красную розу, символ любви страстной. И все. Черт бы побрал память».
Тряхнув головой, он провел по лицу ладонью и заметил окружающий его мир. С большой буквы — Мир. Куда он выпросил себе возможность время от времени возвращаться… зачем?
Нехорошо прищурился. Он знает зачем. Он лучше всех знает, что прошлого не вернуть и возвращаться бессмысленно, но он все же делает это, он…
Опять выскочило: «И ради Бога, Харни, никогда не возвращайся туда, ни при каких обстоятельствах, потому что прошлое мертво».
Это-то откуда?
«Так-с, своего ума нет, чужого добавили». Подумав так, он все-таки вернулся к цветочнице и прикупил к своей еще две розы — белую и ярко-алую. Букет попросил завернуть как можно роскошней. С оборочками, звездочками, ленточками и бантиками. Вот теперь Инке понравится, вот это цветы, скажет она. Бог с ней, с дурочкой.
Напоследок пошалил: растормошил взглядом эту видавшую весь свет вместе с Мирами и на, и в, и гораздо глубже кобылу-цветочницу до того, что из-под слоя штукатурки у нее кое-где проступил неподдельный девичий румянец. Занять всю полагающуюся ему по законам природы площадь он не смог, потому что позабыл, как это делается.
Инка попросила пощады часа через два, хоть он был бы не прочь продолжить. Но пожалел. Уж больно расширены показались ее зрачки, когда она безумно-невидяще открывала на миг глаза.
Тонкая кисть, которой она гладила его грудь, откинувшись навзничь, неровно дрожала. Сердечко трепыхалось так, что сосок прыгал.
— Ладно уж.
— Сейчас, я… ты, если хочешь, то пожалуйста, я… пожалуйста…
В ответ он провел по ее коже кончиком языка разделительную черту. От корней черных с бобровой — с детства — сединой волос через переносицу, кончик носа, потрескавшихся губ не коснулся, подбородок, горло с синей жилкой, ямочка между ключицами, солоноватая от пота, судорожно поднимающаяся-опускающаяся грудь — здесь тоже только Дыханием, потому что у Инки меж грудей сильная
эрогенная зона, дрожащий живот, пупок (где сказано: «О пупок, вмещающий унцию розового масла!» — «Тысяча одна ночь» или «Песнь песней»? — да тут только соль добывать, залив Кара-Богаз-Гол, который теперь почти в Турции!), спустился к лобку и только едва-едва забрел во влажные слипшиеся колечки, не пошел дальше, остановился на опушке рощи, хотя Инкина рука приглашающе коснулась затылка. Ладно уж.
Набросил на Инку простыню, задержав взгляд на стройном длинноногом теле с шоколадными — русская, откуда же? — крупными сосками.
— Ухайдокал я тебя?
— Ничего, — шепнула она, — спасибо.
— Пойду подхарчусь, а ты сосни пока.
— Я уже. — Слабо улыбнувшись, она указала на свой распухший рот.
— Пошлячка. Даже я до такого не опускаюсь.
— Ты нежный, хоть и жуткий, а бабам можно, мы грубые.
В холодильнике у Инки кое-что нашлось. Он вытащил и поставил на огонь обширную сковороду с обжаренными в масле и затем протушенными баклажанами под сыром. Соорудил бутерброд. Открыл пиво.
Было странно снова есть, хоть и это чувство странности он тоже испытывал уже не впервые. Так — или иначе всякий раз заново приходилось вспоминать вкус того или другого продукта, напитка. А вот собственные пристрастия в нем засели, оказывается, гораздо прочнее. Баклажаны он обожал, никогда не забывая об этом, а, например, к жареной свиной печени, еще одну сковороду с которой он обнаружил в самом низу, его ничто не заставило бы притронуться.
Процесс еды. Насыщение организма для сохранения его работоспособности и нормального функционирования. Об этом чрезвычайно скоро забываешь, как только расстаешься с функционирующим организмом как таковым.
А еще в холодильнике был торт. Большой. Слишком большой, чтобы не полюбопытствовать, поэтому он вытащил коробку и нескромно заглянул внутрь. Торт был свадебный.
На белом, обрамленном чуть розоватой глазурью поле располагался флердоранж из высоких сахарных лилий, напоминавших корону. В середине каждой лилии торчали тычинки из крема на тонких стебельках, и в каждой тычинке сидело по алому брусничному глазку. По розовому разливу россыпь голубеньких цветочков. Никаких надписей, что в общем-то не характерно для свадебного торта.
Торт занял свое место. В холодильнике было и шампанское. И «Смирнофф» — два литра. И всякие баночки и деликатесные упаковочки. И разнообразные рыбные нарезки. И соусы-майонезы. И…
— Эй! — крикнул он в комнату. — У тебя сегодня сабантуй? Наворочено на Маланьину свадьбу.
— Ага, — сказала Инка, плюхаясь в простыне на табурет под полочками и зевая. — Ой! — Прервав зевок, сморщилась и пересела так, чтобы быть на одной ягодице. — Всю мне… тело истерзал. Замуж я выхожу, помолвка сегодня.
— Здесь?
— Здесь. — У тебя?