— Начало конца.
И длился тот день.
Они уже в третий раз проходили мимо места, где должен был стоять интернат — трехэтажное узкое здание с квадратными колоннами. Между домом с магазином «Продукты» и широким, старым, жилым, с плоской площадкой на крыше, обнесенной перилами.
В первый раз, когда они подходили сюда по Малой Пироговской, Михаил объяснял, что от нее требуется, а Инка внимательно слушала. «Но я же не могу видеть по своему желанию, — наконец сказала она. — Это случается само, когда не ожидаешь». — «Тебе и не надо напрягаться. Оно и случится само, только не упусти момента». — «Откуда у тебя уверенность?» — «Место такое», — сказал Михаил, прикрывая глаза и сверяясь с «памятью». Он надеялся, что этим объяснением Инка удовольствуется. О своем способе получения информации он ей, естественно, не рассказал. Это было бы лишним.
— Ой, мы прошли, кажется! — спохватилась Инка, и они вернулись.
Второй раз, на углу «Продуктов» — сохранился магазинчик с тех еще времен, когда все они были «Продуктами», не то что теперь, и буквы те же, грязновато-молочного пластика, — Инка остановилась, завертела головой.
— Я не понимаю… Или я забыла? Вот здесь проезд должен быть, туда, во дворы, он глубже стоял.
— Ну, давай еще посмотрим. — Никакой подсказки Михаил не получал, но смог сообразить и самостоятельно.
— Да что смотреть! Вон туда — на Поле, туда — к Спортивной, через дворы — вниз, к улице Ефремова, или как она теперь называется. Что же… как же… Сломали? Но тут даже прохода нет, проезд исчез. Михаил?
— Так же и называется, — сказал Михаил. «Не только лагерь у Реки претерпевает странные метаморфозы. Впрочем…»
— Ну, давай войдем во двор.
— Нет, подожди, я, может, действительно память потеряла…
Но и в третий раз все осталось, как было. Они вошли во двор, обогнув жилой дом с другой стороны. Кирпичные стены его покрывал не один десяток слоев краски, что хорошо замечалось в местах растрескиваний и отслоений целых кусков. Последняя краска была ядовито-розовой. Гораздо ниже, во впадине, стояло здание школы, тоже давней постройки. Ребятня носилась, гомонила за железобетонным забором. Крыша школы приходилась вровень с третьим этажом розового дома.
— Как же так, — бормотала Инка, — здесь вот тетя Шура живет, вон ее окно. Там — тетя Паша, там, в том подъезде, Алексеевы, два брата, Лешка и Колька, мы с ними играли… Может, зайти спросить? Может, они?
— Они ничего тебе не скажут, — сказал Михаил так, что она сразу поверила. — Для них все, как было всегда. Ты не существовала для них, и вашего интерната здесь никогда не было. Вспомни, что я тебе говорил. Прислушайся к себе. Ты должна почувствовать. Тут, — он постучал каблуком по асфальту. — В этой точке пространства. Должна.
«Это ее место. Здесь у нее все началось. Здесь ее оборванные корни. Это неправда, что перекати-поле — трава без корней. Проклевывается из семечка и растет она, как все, и только лихие ветры могут сорвать ее, понести, погнать прочь, а корни — остаются. И
она когда-нибудь вернется к ним
Я знаю это. Я — знаю».
Прабабка Инки, Елизавета Никандровна, урожденная Старцева, умерла пятнадцатого августа — двадцать восьмого по старому стилю — тысяча девятьсот тридцатого года в Париже. День собственной смерти был предсказан ею в шестнадцатом году. Она возвращалась с заутрени из храма в Новодевичьем монастыре, и в точности, как Инка через семьдесят три года, увидела самое себя. Тоже взрослую, красивую, смеющуюся, под руку с кавалером, разговаривающую на легком французском. А потом и место увидела, где это произойдет, — мансарда в доме на набережной Сены, присевшая над Марсовым полем башня и поезд метро, ползущий под аркадами моста, — вид из мансардного окошка. «Вот на Успение я и умру, душенька Надечка, — сказала она подружке. — Только не скоро еще и почему-то в Париже». На старой фотографии, которую Инка забрала у брата Сереги, Елизавета Никандровна стояла слева, с книжкой, а подруга душенька Надечка сидела с фарфоровой собачкой. Это фото было сделано годом раньше.
Дальнейшая судьба Елизаветы Никандровны типична. Отъезд в восемнадцатом с родителями, его тогда никто не называл эмиграцией, все думали, что едут на несколько месяцев, пока большевиков прогонят и порядок восстановится сам собой. Тяжелые годы, затем светлые годы, связанные с замужеством за немецким — в Париже! — коммерсантом фон Гольцем. Они так и не покидали города с золотым корабликом на гербе, куда было ехать — в Германию, задыхающуюся под репарациями Версаля? Фон Гольц ухитрялся процветать. Он, впрочем, был еврей гораздо больше, чем немец. Снова тяжелые годы после его скоропостижной кончины, лучик надежды на Рождество двадцать девятого. Новый роман, планы, радостные ожидания. Досадная простуда посреди лета, мансарда Максимилиана, где она, практически выздоровев, стоя у окна и смеясь, вдруг схватилась за сердце, ахнула и сползла по занавеси на пол. Врачи отказались признать причиной внезапный приступ. Она никогда не жаловалась на сердце.
Она помнила, конечно, все эти годы свое давнее необъяснимое прозрение, но за тревогами и волнениями дней оно, полудетское, почти истерлось, сохранившись в каких-то очень дальних уголках. Дом фон Гольца на рю Риволи был совсем не похож на смытое временем видение, а с Максимилианом она была слишком счастлива, чтобы вспоминать.
Лишь в последний миг она вспомнила.
Елизавета фон Гольц похоронена на русском кладбище Сен-Жермен де Буа. Она никогда в жизни больше не видела ничего ни о себе, ни о ком другом. Но с нее началось.
Бабушка Инки, Аннет фон Гольц, на день смерти матери ей исполнилось восемь, была призрета Обществом Сестер Магдалины, воспитывалась и
жила под Рамбуйе, где в трех больших каменных домах с хозяйственными постройками располагались общежитие, школа с классами и церковь. Ко времени занятия немецкими войсками Парижа и оккупации Франции Аннет успела побывать замужем (и тут Инка повторила уже бывшую историю), Этьен оказался ничтожеством, и она его бросила. Франсуа тоже был так себе. Зато Ив, шансоне, познакомившись с ней поближе, подсказал ей отличную идею, и они стали выступать вместе с модными тогда номерами «угадывания мыслей». Аннет понятия не имела, откуда у нее это умение. Пришел успех, но тут случилась эта досадная война, и все чуть было не рухнуло. Ив зачем-то ушел в маки, и одной ей стало не по силам организовывать программу. Помог Вернер, очень любезный и красивый оберлейтенант. Аннет нравилось, положив ему руку на затылок, приблизить лицо с холодными глазами викинга, говоря: «Я читаю все твои мысли, майне либе».
Она не читала чужих мыслей. Она их слышала. Особенно, если человек перед нею повторял слово или фразу про себя несколько раз. Еще она находила спрятанные предметы.
В салон мадемуазель Ани фон Гольц — она вспомнила свою девичью фамилию, — открытый стараниями и связями Вернера, потянулись многие. Чиновники, артисты, коммерсанты, офицеры армии вермахта, а иногда и — черные мундиры СС. Спиритических сеансов Аннет избегала — там приходилось подчас пользоваться трюками, которые также наладил неутомимый Вернер. Однако и он более склонялся к телепатическим демонстрациям Аннет. Они приводили его в восторг, а он ночами приводил в восторг пылкую Аннет.
В конце концов Вернер признался, что является офицером специального подразделения, которое занимается поиском и привлечением на территориях оккупированных стран медиумов, гипнотизеров, телепатов и тому подобных лиц. (Тогда еще не знали слова «экстрасенс».) Что привлеченные активно работают на благо Третьего рейха во исполнение воли великого фюрера, который сам весьма высоко оценивает результаты их деятельности. Астрологи и предсказатели готовят гороскопы лично для фюрера и консультируют Генштаб по поводу тех или иных планируемых операций. А для Ани — об этом Вернер уже запросил свое руководство — с ее способностями найдется место, ну, скажем, в разведке у адмирала Канариса. Все это Вернер сообщает под строгим секретом, но еще дело состоит в том, что он намерен предложить Ани руку и сердце, поскольку совершенно очарован ею. Они переедут в рейх и будут жить в Старом Потсдаме среди буковых лесов, в домике под черепичной крышей с башенками.