Чудовищная, отвратительная, — но в этом отвращении Инка вдруг почувствовала странную, прежде не известную ей притягательность — огромная морда очутилась возле самых глаз. Инка теряла сознание и смотрела, не в состоянии оторваться. Потом Зверь высунул огромный язык и провел сбоку по ее шее и щеке. Язык был совсем не шершавый и приятно сухой. И никакого звериного запаха, наоборот, ей почудился вдруг какой-то пьяный, щекочущий, остро-возбуждающий аромат. Не понимая, что делает, Инка потянулась навстречу головокружительной истоме, исходящей от Зверя, подняла руки к мускулистым шеям, каменному телу… И наткнулась на ткань пальто на плечах Михаила.
— Нет, — сказал Михаил, держа ее за локти. — Я — не он. Просто разрешили сохранить по выходе в отставку, как именное оружие. Сказали, что в расчете на будущую преданность.
— Мне и того, — Инка переводила судорожное дыхание, — довольно.
В горле пересохло, щеки, шея, где лизнул Зверь, ладони — все горело. Снизу поднималась волна тепла. Изо всех сил она давила в себе возмутившееся извращенное желание. Жаркий водоворот, какого она еще не знала, притягивал, манил…
Ощутив губы Михаила на своем лице, обхватила его голову, почти впилась в рот. Дубленка полетела на пол, рукой Инка зашарила по груди и животу Михаила.
Он отстранился.
— Я ухожу, Инесс, у меня не более двадцати минут, а еще до метро добежать. Я должен быть на месте в течение получаса.
— Слушай, ты! — прорвало ее. — Ты или… — Инка выразилась со свойственной ей прямотой, — или не дразни!
— Ну, ну, успокойся, моя птичка. Если не вернусь через час, то буду скорее всего утром. Тебе надо отдохнуть. Спи спокойно, сегодня уже ничего не случится.
Оставшись одна, Инка долго стояла, прикрыв глаза вздрагивающими пальцами. Вздохнула, разглядывая испорченный паркет. И поняла, что напоследок услышала от жуткого человека-оборотня весьма важную деталь. Еще один штришок для ее напряженных размышлений.
«И я его, кажется, приручила, — подумала она. — Такого Зверя». Ее ноздри раздулись, Инка прищурилась в зеркало на свое отражение.
…А он без излишней торопливости добрался на угол, до той самой таксофонной кабины, и она в этот час пик, в столпотворении людей, оказалась свободна, как будто нарочно ждала. Он вошел в нее и положил руку на аппарат, и как исчез — никто не заметил. Только даме, которая ступила минуту спустя на резиновый полик, пришлось водрузить на место болтающуюся трубку, но сперва любопытная дама послушала. В трубке коротко гудел отбой.
— Хулиганы, — сказала дама.
Так закончился этот день.
Глава 10
Кто же ее все-таки построил?» — подумал Харон. Танат вывел его точно к пирамиде. Бросалось в глаза, что это именно сооружение, которое возводилось тщательно, аккуратно и даже любовно, а не подобие стасканных вместе деревянных обломков, принесенных Рекой, у бывших десятых линий. «Плавник все-таки не что иное, как обломки Ладей, пусть совершенно утратившие форму. А тут камни подбирались один к одному, некоторые сохранили следы обработки, и щелей совсем нет или очень мало. Кому понадобилось тратить свой труд и уходящие силы, утекающую энергию, ведь не танаты же возводили пирамиду? Во имя чего? Отчего человек так стремится во что бы то ни стало оставить по себе овеществленную память? Где бы он ни был, даже здесь. Неосознанная убежденность, что таким образом он закрепляет себя в бесконечной паутине мироздания, создает, быть может, ничтожный по меркам вечности, но свой след. След своей души, своей сущности. И верит, что так когда-нибудь прикоснется к бессмертию.
Но устройство Миров оказывается совсем не таким, свои и чужие сущности перемешаны между собой, и сами души не вечны.
И от кого-то остается такая пирамида, от кого-то — слова, что передаются от одного к другому и в конце концов теряют изначальный смысл, от того — фигурка-уродец, завалившаяся в пыль у задней стены палатки Локо, а после многих — лишь кучка каменеющих нечистот на Тэнар-тропе.
А от кого-то — вообще ничего не остается».
— И при этом нужен еще кто-то, чтобы каждый из них попадал по назначению.
— Обязательно, Перевозчик, — сказал танат. — Ты начинаешь правильно смотреть на вещи. Это нас радует. Однако довольно философствовать. Приступай.
Отобранных держали за той гранью пирамиды, что была обращена к Горе. Несколько неясных троп расходились отсюда, чтобы вскоре затеряться среди склонов и ущелий, пропасть в них, сойти на нет в серых оползнях и между провалами. Перевозчик никогда не водил на Горячую Щель одной и той же дорогой, но не оттого, что стремился соблюсти тайну или щадил их чувства, а просто потому, что коварная зеленая долинка, как и все здесь, по эту сторону Реки, имела свойство оказываться всякий раз в новом месте. Этого места Перевозчик никогда не знал заранее, и куда бы ни направлялся, рано или поздно предательская изумрудная ловушка открывалась перед ними, идущими. А для Перевозчика — деревце-знак, возле которого он мог быть уверен в собственной безопасности.
Никогда еще не собиралась такая крупная партия направляемых к Горячей Щели. Тут было не менее полутора сотен. Ни бегло осмотрев, ни приглядевшись внимательнее, Харон не увидел «примороженных» лиц. Окруженные не слишком плотной цепью танатов, они переговаривались, ожидая, поглядывая на Гору, в сторону которой проход был свободен, стояли на месте или перемещались внутри общей толпы, создавая картину медленного замкнутого движения.
Харон повернулся к приблизившимся трем танатам, вроде бы безразлично проведя глазами по толпе.
— Растет текучесть кадров. Может, без меня обойдетесь, пятнистые? У вас неплохо получается. Все равно я ж понятия не имею, в какую сторону направлять всю эту ораву…
— Не городи вздора! — Этот танат показался Харону незнакомым. Во всяком случае, новые интонации. «При всем своем дерьме, раньше они так со мной не говорили. Топор войны. Посмотрим». — Ступай вперед, да шевелись, мы собираемся сделать все быстро. Они побегут за тобой, как послушное стадо. Поспеши, у лагеря стоит Ладья.
— Да бросьте вы, честное слово. Сами справитесь прекрасно. А я к Локо вернусь, вас подожду. Или прямо на пристань, в хижину свою. Там и буду, не двинусь. Лады, пятнистенъкие? Ой, что я говорю, — пестренькие вы мои. Крапчатые.
Он сразу и бесповоротно решил, что эту партию на Горячую Щель не поведет.
«Будет с меня, я сыт. Не может быть, чтобы всех их не принимали Миры. Чтобы ни одного, чтобы
хоть кого-то из них. А если и так, все равно. Я вам не Абадонна, белый, ледяной и бесстрастный. Или нужно было сразу отсекать от меня все человеческие чувства, вот и был бы вам идеальный Перевозчик. А уж если не сделали, то имейте то, что есть. Побудьте немножечко в моей шкуре, попробуйте обходиться не тем, что вам хочется или требуется, а тем, что есть. Я же обхожусь».
Среди отобранных прошло волнение — его заметили. Продолжая внешне оставаться абсолютно безразличным к ним, окруженным с трех сторон танатами, Харон невзначай посмотрел поверх их голов. Одна женщина в толпе взяла ребенка на руки. Кажется, у нее была девочка.
— Оставь увертки! Ты — Перевозчик, и ты поведешь их. — Танаты надвинулись.
— Перевозчик же, не проводник, — сказал Харон, исподволь примериваясь, даже чуть-чуть сменил позицию, чтобы снести их с одного удара. — И не пастух.
— Ты поведешь.
— Не-а. Отвяжитесь, пятнистые, последний раз говорю.
Он не задумался бы открыть военные действия, сделай кто-то из танатов хоть малейшее движение. Дай повод. Но они стояли неподвижно и вдруг разом примолкли. А ему начинать не хотелось.
«Стреляй первым» — это явно не про меня. Харон тоже в чем-то «примороженный», не так ли стоит понимать? Зато ты знаешь еще одну ковбойскую премудрость: «Скажи мне, как ты шутишь, и я скажу тебе, как ты умрешь». А эпитафию на плите выбьют: «Он был виноват сам». Ну-с, пятнистые?»
— Так я подожду вас у Ладьи. Перевозчик помнит свои непосредственные обязанности.