— Как ты смеешь на задние лапы становиться, головой в небо выдыбать? Мы тебя за это засудим.
Повели его всем народом к судье неправильному.
— Судья, — говорят, — неправильный, суди ты этого Обормота: он головой фордыбачит, против нашего карачьего закона весело идет, на карачьи наши спины бойко поплевывает.
Ну, судья неправильный со всею своею перемудростью тотчас же порешил: оттяпать Обормоту голову.
Повели карачки Обормота на лобное место. Идет Обормот, кается, горючьми слезьми умывается, а между прочим думает: как-то вы, карачье безмозглое, до моей головы доберетесь?
И вот на самом-то интересном месте вышла у карачек заминка: надо Обормоту голову рубить, да Обормот на четвереньки не становится, а карачкам, на четвереньках стоючи, до его головы не добраться. И против своего закона поступить и на ноги вздыбиться им тоже никак невозможно. Повякали, повякали промеж собою карачки, да и погнали Обормота из своей страны далеча.
— Иди себе, — говорят, — с Богом по морозцу, мы, — говорят, — народ очень добрый.
РАЗДУВШАЯСЯ ЛЯГУШКА
Это неверно, что она с натуги лопнула и околела, — она околела от сухой малой былинки. И никакого вола тут не было, — волу в болоте нечего делать, — а это лягушка своим умом дошла до того, чтобы надуваться.
И она надувалась помаленьку: один день на вершок надуется, другой день на четверть, а то и отдохнет день, два. И все надувалась, надувалась, надувалась и стала, наконец, такая большая, что ни одному великану ее бы не обхватить. И все ее очень боялись. Как она квакнет, так у самого храброго журавля поджилки затрясутся.
Ну, ома этим, конечно, пользовалась и требовала, чтобы ее слушались.
А только, когда она так надулась, так кожа у нее стала тоненькая, а кишка очень жидкая. Пока она сидела или прыгала на гладком месте, так все ничего было. А раз она прыгала, а у нее на дороге сухая малая былинка стала. Лягушка не смотрит, куда прыгает, думает — важная. А сухая малая былинка ей в брюхе кожу и проткнула. Сейчас начал из лягушки дух со свистом выходить. На всю округу было слышно «с-с-с-и-и» — дух из лягушки выходит. Как дух вышел, больше уж лягушка не могла жить, околела, и все увидели, что она — маленькая.
Вот как дело было по-настоящему. А вола он ни к селу ни к городу приплел.
А, может быть, это он про другую лягушку рассказывал.
ЖИВУЛЯ
В одном хорошем городе жила старая Живуля. И как давно она жила на белом свете, никто в том хорошем городе не помнил, и даже паспортист в участке от Живули отступился.
— Не знаю, — говорит, — какую цифру тебе ставить, и сколько много тебе есть возрасту.
Родители у Живули, Карга окаянная да Кощей бессмертный, давно померли; братья и сестры Живулины, и все сверстники и сверстницы, хрычи да хрычевки, Яги да Кимиморы, перемерли; дети и внуки, нечисть и нежить поганая, перемерли, — а Живуля живет себе. По хорошему городу ходит, бродит, шамает, по липовым мостам клюкою ломаною постукивает, на хороших людей мутными очами посматривает, из поганого рта гнилые слюни пускает и неподобные словеса выговаривает. Одежонка на Живулс рваная, грязная, шибко молью трачена. Пахнет от Живули гораздо крепко, русским духом несет.
Ну вот, случилось раз, у базарной площади, на юру, на росстани повстречался с Живулею Удал-добрый молодец. Кафтан на нем — синь бархат, сорочка на нем — красен шелк, порты на нем — зелен атлас, сапоги на нем — желт сафьян да с разводами. На голове у него — шапочка поярковая, а на шапочке с одной стороны — павлинье перо понатыкано от самой Жар-Птицы, с другой стороны горит, переливается каменье все самоцветное: ал лал, без алмаз, зелен изумруд. Сам шибко навеселе, идет посвистывает, аж лист с дерева сыплется.
Увидал Живулю Удал-добрый молодец, и Живуля ему не понравилась, — тут он кисло поморщился, вперед себя на тридцать сажен через тын да рябину богатырски сплюнул, говорит Живуле такие ласковые слова:
— Старая Живуля, никому тебя не надо, а глядеть на тебя тошно. Легла бы ты, старая Живуля, в новый тесовый гроб, покрылась бы ты, старая Живуля, сосновой доской, снесли бы мы тебя, старую Живулю, из хорошего города вон, опустили бы тебя в глубокую могилу, засыпали бы тебя сырою землею, — стал бы в хорошем городе легкий дух.
Махнула Живуля ломаною клюкою, сказала Живуля крепкое слово, а после того отвечает Удалу-добру молодцу вежливенько, сама тихо покрякивает: