— Послушай…
— Прекратите! — вспыхнул Харьюнпяа. Он понимал, что у Кауранена не было намерения поднимать весь этот шум, просто они все очень устали. Никому не хотелось пережевывать события вчерашнего вечера.
Они с Онервой развязали мешки с отходами в гараже Полицейского управления и нашли там куриные косточки, картофельные очистки и банки из-под молока — все, что обычно бывает в отходах, — но там не оказалось ничего, что позволило бы сделать анализ крови. К несчастью, когда все это было разложено на полу, вошли Кандолин и Кауранен. Едва они с Онервой успели объяснить, откуда взялись эти сокровища, рассказать о своих действиях и выбраться из гаража, как явился Ехконен и сообщил:
— Харьюнпяа, тебе звонили из Турку. Какой-то Вяйнё Бломерус. Сказал, что живет там уже недели две и ни черта ни о каких колесах не знает.
— Он оставил номер, по которому можно позвонить?
— Я не догадался спросить. Он сказал, что находится у тети какого-то Онни.
— Как тебе показалось — это действительно был Вяйнё Бломерус? И звонок не из Хельсинки?
— Черт побери, да ведь он же сам так назвался и сказал, что звонит из Турку. И слышимость была плоховатая…
— Это связано с мешками для отходов? — спросил Кандолин и свернул к кабинету Харьюнпяа, когда тот утвердительно кивнул.
— Тимо! — мягко начал Кандолин и так посмотрел в глаза Харьюнпяа, что между ними впервые возникли какая-то близость и доверие. — У вас с Онервой была хорошая идея. Но вы ее проверили и убедились, что она ошибочна. В этих делах надо уметь отступать. Ты — старший констебль и, как никто, знаешь, что силы нельзя распылять. У нас ничего не получится, если каждый из нас станет действовать соло, руководствуясь только собственными идеями. Мы расследуем убийство, а не мусорные ящики, не так ли?
Кауранен повернулся спиной к Онерве. Она снова стала смотреть в окно. Харьюнпяа уставился на собственные башмаки. Кандолин шагал по своему кабинету от двери к столу и обратно, и голос соответственно то усиливался, то ослабевал.
— …тогда об этой картошке! — почти кричал Кандолин. — Где вы ее украли?
— Купили.
— У кого? Говори — у кого? Что значит — у какого-то крестьянина в уезде Лоппи?
Кандолин, похоже, остановился возле своего стола и стук-пул по нему рукой.
— У меня тут десятки заявлений. Все от крестьян, все касаются кражи картофеля. Вот — украдено двадцать килограммов, тут — три, в этом — около ста… Вы с братом воровали картофель. Потому ты и не говоришь, где он куплен.
— Нет, добрый господин комиссар, я просто не помню его имени…
— Без «добрых», пожалуйста.
— Почему вы не спросите у Фейи? Он-то помнит.
— Я знаю, как мне работать. Не учи меня.
— Я только…
— Я, я, я… — передразнил Кандолин.
— Ах, добрый…
— Я уже сказал — никаких «добрых»!
— Я…
— Я! — рявкнул Кандолин.
Харьюнпяа встал. Кауранен подошел к нему и предостерегающе поднял руку.
— Оставь! — буркнул он. — Кандолин блефует. Он знает, что делает…
— Вернемся к стрелявшему, — сказал Кандолин, и теперь голос у него был обычный, пожалуй, даже с мягкими нотками. — Если не ты, то кто же это был?
— Я не знаю.
— А я знаю, что ты знаешь. Почему ты не говоришь? Что ты выигрываешь тем, что скрываешь виноватых?
— Я не…
— Знаешь ты! Подумай. Стреляли в твоего брата. А ты не хочешь, чтобы преступник получил по заслугам. Над тобой скоро все цыгане станут смеяться. Ты не мужчина, ты жалкий тип…
— Не надо…
— Конечно. Речь ведь не только о твоем брате. Убит человек. Понимаешь?
— Понимаю.
— Тогда рассказывай! Что ты имел против Асикайнена?
— Я уже говорил: я его даже не знаю.
— Так кто же это сделал? Может, твой младший брат — Алекси? Как ты полагаешь, не задержать ли мне и его? Каково ему покажется — просидеть в камере семнадцать суток?
— Не надо, добрый господин начальник полиции… Алекси не…
— Тогда думай, что говоришь. И подумай, как все будут над тобой смеяться, если тебя когда-нибудь освободят. Сашка, скажут они, такой трус… Я тебя не уговариваю, ты сам должен сделать выбор… но настоящий цыган не оставил бы этого так, он бы отомстил.
— Добрый…
Сашка стал всхлипывать. За дверью послышалось шуршание одежды, стук упавшего стула.
— Встать! — закричал Кандолин.
— Пожалейте меня, господин начальник!
— Не разыгрывай сцен — не поможет! Нечего тут на меня молиться!
— Не надо, Господи милосердный!
— Встать с колен! Слышишь, ты!
Харьюнпяа взглянул на Онерву. Глаза ее сузились и стали суровыми, нижняя губа едва заметно дрогнула — Харьюнпяа только однажды видел у Онервы такое лицо — когда они были в квартире, где некий директор-распорядитель выстрелил в живот своей любовницы, бывшей на восьмом месяце беременности.