И на кладбище стоить памятник, высокий, с золотыми буквами: «Здесь покоится прах жены великого святого раввина… Из дома почтенных святых евреев».
И приходят на могилу, припадают к ней… Поют заупокойную молитву… Молятся горячо над могилой, но могила — пуста!
Каббалисты
плохие времена падает в цене даже лучший товар — Тора.
От всего иешибота[4] в Лащеве остался только рош-иешива (руководитель иешибота) реб Иекель, с единственным учеником Лемехом.
Рош-иешива — старый, худощавый еврей с длинной, всклокоченной бородой и старыми, потухшими глазами. Любимый ученик; его — молодой человек, тоже худощавый, высокий, бледный, с черными вьющимися пейсами, черными, с темными кругами, глазами, высохшими губами и дрожащим, выдающимся кадыком. Оба, — с открытой грудью, без рубашек, в рубищах. Рош-иешива еле тащит свои мужицкие сапоги, у ученика башмаки валятся с босых ног.
Вот все, что осталось от знаменитой иешивы! Обнищавшее местечко, чем дальше, все меньше посылало съестного, все меньше давало «дней»[5], и ученики разбрелись, кто куда. Но реб Иекелю хочется умереть здесь, а его ученик остается, чтоб положить ему черепки на глаза.
И даже им вдвоем приходится подчас голодать. От недостатка пищи — недостаток сна, а от бессонных ночей и голодных дней — охота к каббале!
Действительно: если уж бодрствовать целые ночи и голодать целые дни, то хотя иметь от этого какую-нибудь пользу: пусть хотя будут эти посты «очистительными», и разверзаются врата мира тайн, обиталища духов и ангелов!
Давно-таки занимаются они каббалой!
Вот сидят они теперь вдвоем за длинным столом. У людей уже после обеда, у них — еще перед завтраком. Но ведь они привыкли. Рош-иешива поднимает глаза вверх и говорит; ученик сидит, подперши голову руками, и слушает.
— В этом находится, — говорит рош-иешива, — много степеней: один знает часть мелодии, другой — половину, а третий и всю мелодию. Наш ребе, благословенна память его, знал всю мелодию, и даже с припевом… Я едва удостоился вот этакого кусочка, — прибавляет он печально, отмеривая кончик костлявого пальца, и продолжает:
— Есть мелодия, которая нуждается в словах. Это совсем низкая степень… Есть более высокая степень: мелодия, которая поется без слов — чистая мелодия. Но для этой мелодии еще нужен голос, нужны уста, откуда голос выходит. А уста, — понимаешь ты, — ведь плоть. И самый голос нечто, правда, более благородное, но, все-таки, плотское, земное…
Допустим, что голос стоит на границе между плотским и духовным!
Но все-таки мелодия, которая выводится голосом, которая зависит от уст, еще не чиста, еще не совсем чиста, — она еще не есть истинно духовное!..
Истинная мелодия поется совсем без голоса, поется внутренне, в сердце, в тайниках существа…
Вот в этом-то и заключается сокровенный смысл слов царя Давида «Все кости мои славословят»… Песнь должна звучать в самом мозгу костей, там должна раздаваться мелодия — высшая хвала Всеблагому. Это не песнь человека из плоти и крови, не надуманное звукосочетание, — это уже частица мелодии, которой Бог сотворил вселенную, частица души, которую он вселил в нее… И так поют Горние Сферы! Так пел и наш ребе, благословенна память его!
Беседу прервал растрепанный парень, опоясанный веревкою. Он вошел в бет-гамедраш, поставил на стол перед рош-иешивой миску с кашей и кусок хлеба и грубым голосом проговорил:
— Ребе Тевель посылает рош-иешиве обед, — повернулся и, выходя, прибавил: — за миской приду потом.
Оторванный этим грубым голосом от божественной гармонии, рош-иешива медленно поднялся и, волоча свои огромные сапоги, направился к рукомойнику.
На ходу он продолжает говорить, но уже с меньшим воодушевлением. Ученик следил за ним своими горящими, восторженными глазами.
— Но, — продолжает реб Иекель своим печальным голосом, — я даже не удостоился постичь, какой это степени! Через какие врата нужно входить! Видишь ли, — добавляет он с улыбкой, — «заклинания», какие нужны для этого, я знаю и, может быть, еще сегодня вечером открою их тебе.
У ученика глаза чуть из орбит не вылезают. Он сидит с раскрытым ртом, ловя каждое слово. Но учитель прерывает свою речь. Он умывает руки, вытирает их, читает предобеденную молитву, идет к столу и дрожащими губами произносит благословение над хлебом.
Дрожащими, костлявыми руками приподнимает он миску. Пар покрывает его исхудавшее лицо теплой дымкой. Потом ставит миску обратно, берет ложку в правую руку, а левую греет о край миски, прожевывая беззубыми челюстями первый кусок хлеба с солью.
5