Юные ангелочки с брильянтовыми глазками, золотыми филиграновыми крылышками и в серебряных башмачках в восторге полетели навстречу Бонце. Шум крыльев, стук башмачков и веселый смех молодых, свежих, розовых губок наполнили небеса, донеслись до престола Предвечного, и сам Предвечный уже знал, что это идет Бонце.
Праотец Авраам стал у врат небесных, протянул руку, чтобы встретить гостя радушным «Мир вам», и мягкая, светлая улыбка разлилась по его старческому лицу.
Что за грохот идет по небу?
То два ангела катят в рай золотое кресло на колесиках для Бонце.
Что это засверкало?
То пронесли золотой венец, украшенный драгоценными камнями, тоже для Бонце.
— Как, еще до приговора «небесного судилища»? — изумленно и не без некоторой зависти спрашивают праведники.
— Вот еще, — отвечают ангелы, — это ведь будет простой формальностью.
Против Бонце даже у небесного фискала язык не повернется. «Дело» продолжится не более пяти минут.
Шутка сказать — Бонце-молчальник!..
Когда ангелочки подхватили Бонце в воздухе и спели в честь его песню, а праотец Авраам потряс ему руку, как старому товарищу, когда услышал, что для него в раю уготовано кресло, что его там ждет венец, и что на суде о нем дурного слова не скажут, Бонце, как и на этом свете, молчал. Сердце у него сжалось от страха. Он был уверен, что это сон или простое недоразумение.
Он привык к этому. Не раз ему при жизни снилось, что он собирает деньги с поля, на котором разбросаны миллионы, а просыпался еще большим бедняком, чем лег… Не раз люди по ошибке приветливо улыбались ему, говорили ему ласковое слово, а потом, плюнув, уходили.
— Такова уж моя судьба, — думает он.
И он боится поднять глаза чтобы не спугнуть сон, чтобы не проснуться где-нибудь в пещере между змеями и скорпионами. Он боится открыть рот, пошевелиться, чтобы его не узнали и не бросили в преисподнюю.
Он дрожит и не слышит похвал, расточаемых ему ангелами, не видит, как они весело кружатся вокруг него; праотцу Аврааму, ведущему его на суд, не отвечает на его сердечное «Мир вам», а представ перед судилищем, стоит без поклона и приветствия.
Совсем человек вне себя от испуга.
И страх его еще усилился, когда он нечаянно взглянул на пол в небесном судилище. Настоящий алебастр, выложенный брильянтами! «И я стою на этом полу?!» Он совсем теряет голову. «Кто знает, за какого раввина, за какого богача или цадика меня принимают… Придет тот — и труда настанет мне конец!»
От страха он даже не расслышал, как первоприсутствующий отчетливо произнес: «Дело Бонце-молчальника!» и, подавая акты ангелу-заступнику, сказал:
— Читай, но покороче!
Всеобщее внимание сосредоточено на Бонце. У него звенит в ушах, и среди этого звона все яснее слышится ему сладкий голос ангела-заступника, льющийся, как звуки скрипки. Он слышит:
— Имя это шло к нему, как платье, сшитое на стройную фигуру рукой искусного мастера…
— Что он такое говорит? — спрашивает себя Бонце и вдруг слышит нетерпеливый голос:
— Только без сравнений!
И ангел-заступник продолжает:
— Ни разу ни на кого не возроптал он, ни на Бога, ни на людей. Ни разу в его глазах не вспыхивал огонек ненависти, никогда взор его не обращался с жалобой к небу.
Бонце опять не понял ни слова, а жесткий голос снова прерывает речь:
— Без риторики!
— Иов не выдержал и возроптал, а ведь он был несчастнее…
— Фактов, одних сухих фактов! — еще нетерпеливее кричит председатель.
— На восьмой день над ним совершили «обряд обрезания»…
— Только без реализма!
— Оператор-неуч не остановил кровотечения…
— Дальше!
— А он все молчал, — продолжает защитник. — Молчал и тогда, когда в тринадцать лет потерял мать и приобрел мачеху… мачеху-змею злейшую…
— Так это же действительно говорят обо мне? — думает Бонце.
— Прошу — без инсинуаций по адресу третьих лиц, — сердито говорит Председатель.
— Она дрожала над каждым куском… давала ему черствый заплесневелый хлеб… мочалу вместо мяса… а сама пила кофе со сливками.
— К делу! — кричит председатель.
— Зато пинков она для него не жалела, а его покрытое синяками тело сквозило в прорехах старой, сгнившей одежды… Зимою она в самые сильные морозы заставляла его, босого, дрова рубить на дворе. Руки его были еще малы и слабы, поленья слишком толсты, топор слишком туп… Не раз ему случалось вывихнуть себе руку, или отморозить ноги… но он все молчал, скрывая все даже от отца…