А душа в худеньком теле бедного, украденного ребенка и хрипло-жестяный голос шарманки — оба стонут, плачут, дрожат, оба молят об «исправлении».
И свыше суждено было, чтоб «веселая песня бедной невесты» нашла свое исправление.
Переходя из дома в дом, скитаясь из города в город, фокусники до тех пор водили с собою девочку, пока она заболела.
Это было в Радзивиллах, у самой границы.
Больного ребенка оставили под забором, а сами перешли границу. Ищи ветра в поле!
Полуголая, с синяками от побоев на теле, лежала девочка в горячке.
Милосердные люди подняли ребенка и отнесли в больницу. Девочка выжила после тифа, вышла из больницы слепою!
И живет теперь дитя милостыней. Идет от дома к дому, от двери к двери и милостыньки просит…
Она почти не говорит… Не может словами просить она… Остановится у чьей-либо двери и ждет; не заметят ее, она затянет песенку, дабы обратить на себя внимание, единственную песню, которую она помнит — песню шарманки…
Что теперь в песне?
Милосердия просит она! Сострадания к несчастному ребенку…
«Злые люди украли меня у доброго отца, у матери любимой, из сытого, теплого дома! Лишили меня всякой радости, использовали и выбросили, точно скорлупу выеденного ореха.
Сжальтесь над бедным ребенком!»
И еще молит песня:
«Холодно, а я нага; я голодна, и негде голову приклонить слепой одинокой сиротке…»
Так плакала песня. И это была первая ступень к ее исправлению.
Песня звала к милосердию…
В Радзивилдах жил ученый еврей… Правда, не противился он хасидизму, пожалуй, и сочувствовал ему, но поехать к цадику никак не удосужился… Не хотел расставаться с Талмудом. Минуты жалел! Боясь, что в синагоге могут помешать его занятиям, он запирался дома; жена целыми днями в лавке сидит, дети — в школе.
Иногда закрадывалась в голову мысль: «не съездить ли?» — ангел добра, вероятно, подсказывал ему эту мысль. Но ангел зла, приняв набожный облик, шептал: «Отчего бы не съездить? Но это еще успеется. Надо раньше окончить этот отдел, тот отдел Талмуда». Так проходили месяцы, годы.
Но небу угодно было, чтоб этот ученый явился к реб Довиду.
И вот, случилось следующее:
Сидит раз ученый за книгой. Слышит, кто-то поет за дверью. Сердится ученый, на самого себя сердит.
За талмудом не следует слышать, что на улице,за дверью делается, мир должен исчезнуть пред наукой.
Однако слышится песня. Он заткнул пальцами уши. Мелодия все же закрадывается, из-за пальцев лезет в ухо. Пуще сердится ученый, сердито сует длинную бороду в рот, жует ее, продолжает учение. Заставить себя хочет.
Песня продолжается. Звучит все громче, задорнее. Вдруг наш ученый заметил, что поет женщина.
Женский голос! Разъяренный, он крикнул в окно: Убирайся, непотребная!
Песня удалилась… Но что за наваждение?! — Больше, кажись, не поют, а песня раздается в ушах, поет в душе. Он заставляет себя смотреть в книгу, силой хочет углубиться в ход размышления, — не идет! Душа ученого все больше наполняется песней…
Он закрыл книгу и стал молиться.
Не может. Ни учить, ни молиться. Точно серебряные колокольчики звенят.
Человек вне себя! Скорбит, исходит от муки! Проходит день, другой, третий; им чуть ли не овладела меланхолия… От еды отбило! Он постится, — не помогает! Спать не дает!
Человек этот отродясь песни не спел, никогда вслух молитвы не прочитал пред народом. Даже по субботам он славословия просто читал, и, вместо полагающегося пения, занимался талмудом.
Догадался, наконец, что дело неспроста «Бес попутал», — подумал он и усомнился в самом себе.
Кажись, ничего не остается делать другого, как поехать к цадику.
Но злой дух не оставляет его, он говорит:
— Не мешало бы съездить! Да куда? Цадиков много, кто из них истинный, кто действительно может наставить на путь?
Раздумье взяло ученого.
Получил он знаменье.
Пришлось как раз в то время ребе Довиду бежать из Талны. Путь его лежал на Радзивилл…
Историю с доносом вы небось слыхали.
Должен я вам сказать, что это было наказание Божье. Не следовало хасидам отнять ребе Довида у васильковцев, переманить в Талну. Оскорбили целую общину. Разрушили целый город.
Все гостиницы там закрылись; все корчмы кругом опустели. Многие с ручкой пошли…
И вот! Черкнули доносец, и Тална погублена.
Ребе Довид сидел, бывало, на золотом кресле с надписью: «Давид, царь Израиля, жив и вечен!» Доносчики придали этой надписи политический характер и донесли в Петербург.