— Ребе, — крикнул я не своим голосом, — даже музыканты поют и танцуют, а он молчит.
И ребе, приплясывая, приблизился ко мне и сказал:
— Не бойся, верь в судьбу Фейгеле…
А затем уже, когда мы сидели за столом, он шепнул мне на ухо:
— Ты сейчас услышишь, как он будет читать слово Божие согласно моему напеву…
И действительно…
Речи, которую произнес жених, я не помню; вы ведь знаете, что я не из великих ученых, и не все было доступно моему уму, притом он говорил на чистом литовском наречии и так быстро, что чудилось, будто огненные колеса вертятся перед глазами…
Но разработка вопроса была очень глубокая — глубочайшая тема…
Весь народ, вобравшийся кругом, все люди ученые, знающие, стояли, разинув рты.
Ковальский раввин, у которого была привычка никого не выслушивать, а кричать в глаза: «неуч! невежда!», сидел молча, с улыбкой умиления на маленьком лице, сидел, и покачивал согласно головой…
Все слушали, и только я один знал тайну, что речь его — танец ребе, все они постигали форму, я один проник в содержание… И когда я закрывал глаза, я видел, как ребе танцует.
Все было так, как при пляске ребе… Кругом царила тишина, такая тишина, что слышно было, как часы тикали в седьмой комнате, в столовой ребе… Посредине стоял жених, вокруг него стоял народ, с раскрасневшимися лицами, горящими глазами, затаив дыхание…
Святость Торы снизошла на жениха, и от этой святости излучался, как от солнца, свет и зажигал сердца — кругом стояли пламенеющие души!
И губы его плясали, как ноги ребе, и очи всех были прикованы к его губам, как к ногам ребе, и сердца всех были преисполнены восторга, самозабвения…
В тот момент и он был святым праведником…
Душою всех!
Все тянулись к нему, как железо к магниту… Какой-то чарующей силой увлек он всех за собой, далеко, далеко, на улицу, за город, через горы и долины, моря и пустыни…
И глаза его горели, как у немировского ребе, а руки его двигались, как святые ноги того…
Я сижу, как зачарованный, вдруг кто-то коснулся моего плеча.
Я озираюсь — вижу ребе.
— Ты видишь, вот так я танцевал; только один напев не вошел сюда, он остался за дверью. Недаром мой зять — ученик Виленского гаона… Э!
Это «Э!» резануло меня по сердцу, словно ножом.
Вдруг он говорит.
— Хаим, ступай, дай водки мужикам, что привезли гостей.
И что это означало, этого уж я никак не мог понять.
Разговор
еплый, истинно праздничный день. Сахна, высокий, худощавый еврей, один из последних Коцких хасидов, и Зорах, тоже худощавый, но низкорослый — остаток старых Бельских хасидов, отправляются за город погулять. В молодости они были врагами, кровными врагами, не на жизнь, а на смерть. Сахна воевал за Коцких хасидов против Бельских, а Зорах — за Бельских против Коцких! В настоящее время, на старости лет, когда Коцкие хасиды стали уже «не те, что раньше были», а Бельские утратили свой пыл, оба они вышли из партии, перестали посещать их молитвенные дома, в которых заправилами стали менее преданные, но зато более молодые и более крепкие люди.
Зимою, греясь у печки в синагоге, они заключили между собою мир; и сегодня, в праздник Пасхи, они воспользовались первым хорошим днем и отправились на прогулку.
Солнце ярко светит на далеком голубом небе, из земли пробивается травка; воочию видишь, как подле каждой травки сидит ангел и как бы понукает: расти! расти!
Целые стаи птиц летят и ищут свои прошлогодние места.
Сахна обращается к Зораху:
— Коцкие хасиды, ты понимаешь, настоящие Коцкие хасиды, о нынешних и говорить не стоит, — истинные Коцкие хасиды вовсе не высокого мнения об агаде…
— Зато о галушках? — улыбаясь, замечает Зорах.
— Оставь галушки! — строго отвечает Сахна. — Не шути! Ты знаешь тайну слов: «не водворяй раба к господину»?
— С меня, — заметает Бельский с гордою скромностью, — довольно знать тайный смысл обыкновенных молитв.
Сахна делает вид, будто не расслышал его слов и продолжаете:
— Буквальный смысл ясен: если раб или слуга сбежал, то по закону его нельзя ни ловить, ни связывать, чтобы передать помещику, владельцу; раз человек бежал, значит, невтерпеж ему было… значит, жизнь не мила! Но и тайный смысл этих слов также весьма прост: тело на положении раба — оно раб души! Тело жадно; видит оно кусок свинины, чужую жену, чужого божка и еще Бог знает что — так оно из кожи вон лезет. Тогда душа говорит ему не делай! И оно должно молчать. И наоборот — душа хочет сделать что-нибудь хорошее, и тело обязано сделать… Пусть оно устало, бессильно… руки обязаны работать, ноги — бежать, рот — говорить… Почему? — Господин велит, душа приказывает! И при всем том: «не водворяй!» Целиком отдать душе тело тоже нельзя. Пламенная душа сожгла бы его, в пепел превратила бы. А если бы Богу угодны были души без тел, он не создал бы мира! А посему и тело имеет свои права… «Тот, кто много постится, грешник» — тело должно питаться! Кто хочет кататься, тот должен кормить свою лошадь! И вот приходит праздник, день радости — веселись! Возьми каплю водки, веселись и ты, тело! И душа вкушает удовольствие, и тело тоже! Душа от прочитанной молитвы, а тело — от водочки! Пасха, день нашего освобождения — угостись, тело, вот тебе галушка! И благодаря этому, возвышается! Оно принимает участие в совершении обряда!.. Не шути, братец, с галушками.