Тем удивительнее, что однажды после обедни донья Беренгария подозвала их. Она стояла неподалеку от часовни вместе с прислужником, чье лицо полностью скрывалось за огромным букетом роз.
— Диегито, — проворковала сеньора, — я хочу попросить вас о помощи. Пожалуйста, не откажите.
Понятно, что юноша не отказал бы, даже если хотел. Он сразу приблизился, а донья обратилась уже к Хасинто:
— Чинтито, и вы тоже. Прошу.
Надо же! Она помнит его имя! Конечно, их представляли друг другу, но это было так давно. С тех пор они и словом не перекинулись, обмениваясь лишь знаками приветствий.
Хасинто подошел и поклонился.
— Рад услужить вам, донья.
— О, благодарю. Вы с Диегито замечательные юноши! Мой Иньигито гордился бы такими сыновьями!
Интересно, сеньора всех называет ласкательными именами? Ладно, насчет них с Диего понятно — в конце концов, они для нее дети, мальчишки. А вот слышать «Иньигито» вместо «Иньиго» как-то странно.
Донья между тем закатила глаза к небу, вздохнула печально и, наконец, сказала, зачем их позвала:
— Возьмите у него цветочки, будьте так любезны, — она кивнула на прислужника. — И ступайте за мной.
Ее белое, будто присыпанное мукой лицо озарилось благодушной улыбкой, в уголках губ и глаз собрались тонкие морщинки, поползли к щекам и подбородку.
Хасинто никак не мог понять, нравится ему сеньора или нет. Вроде бы доброжелательна, благосклонна, разговаривает по-хорошему, но чересчур елейно. Из-за этого кажется, будто она не слишком искренна.
Диего взял половину букета, вторую забрал Хасинто и… лицо прислужника открылось. Ордоньо! Нет, только не он! С той памятной ссоры они с пажом избегали разговоров и даже встреч. Но теперь деваться некуда: у них общее поручение: помочь донье Беренгарии. Уколов друг друга взглядами, как шипами, они двинулись за сеньорой.
Донья привела на кладбище. С того вечера, как Хасинто узнал о смерти Мариты, он оказался здесь впервые. Не приходил, опасаясь вновь утонуть в горе. Трусливо, конечно, недостойно рыцаря, скорбящего о возлюбленной, но как побороть малодушие? От одного воспоминания об окруженном розами надгробии на глаза наворачивались слезы, а сердце сжималось, вот-вот готовое остановиться.
Теперь придется справиться с чувствами. Не убегать же.
Осеннее солнце грело, не обжигая, ласкало кожу. Но Хасинто все равно казалось, что могильным холодом веет. В груди екнуло — взгляд упал на надгробную плиту: Мария Табита Перес де Лара. Высеченные в камне буквы — четкие, резкие, — врезались в душу, раня и оставляя рубцы.
Перед глазами рисовались ужасающие, как страшный суд, картины. Гниющая плоть и белые кости под землей, оскал черепа, истлевший саван, копошащиеся черви… Неужели это его Марита?!
Голос доньи Беренгарии ударил в уши, словно звон набата, хотя говорила она вроде негромко.
— Ох, все они, дорогие мои, милые, здесь покоятся…
Она перекрестилась, глядя на статую Божьей матери, затем взяла у Диего часть цветов и возложила к одной из могил.
— Братик мой любимый, дон Рамиро… Да помилует тебя Господь, да примет в райские кущи…
Следующие букеты донья с теми же причитаниями положила на плиты своих родителей — деда и бабки дона Иньиго. Потом на могилы его первой жены и детей.
— Крохотулечки несчастные, — вздохнула она. — Ангелочки безгрешные. Вы уж помолитесь Господу, чтобы отец ваш домой невредимый вернулся.
Сеньора подошла к надгробию Мариты. Еще ничего сказала, а Ордоньо уже воскликнул с притворной тревогой:
— Хасинто, что с это с вами? На вас лица нет!
Отродье дьявола, будь он проклят!
— Все хорошо, — выдавил Хасинто.
Попытался изобразить улыбку, но, видать, неудачно. Донья Беренгария глянула на него и запричитала:
— И правда… Бедное дитя, Чинтито, вы совсем разволновались. Наверное, зря я вас сюда привела. Юные души… вы все такие неокрепшие, такие нежные, трепетные. Никогда не понимала: отчего вас так рано берут на войну?! Там же смерть, кровь, страдания. Бедный мой. Ну же, успокойся, сейчас мы отсюда уйдем.
Она ухватила Хасинто за щеки и потрепала. Отвратительно! Насмешливый взгляд Ордоньо и сочувственный — Диего, смутили еще больше.
— Все хорошо, — повторил Хасинто, отстраняясь.
— А еще такие трепетно-гордые, — проворковала донья. — Мальчики мои, в своей невинности вы прекрасны!
Говорила-то она про всех, а вот смотрела на Хасинто и пухлые пальцы тянула к нему же. Ухмылка на лице Ордоньо стала еще злораднее.