— Не нужен подачка! Я не будь говорить отцу, что он лгать. Не говорить, что писать с позволения неверных. Я…
— Я тебя прикончу… — проговорил дон Иньиго.
Этот голос пугал: за видимым равнодушием ничего хорошего не крылось. Правда, пленник об этом не догадывался. Он вскочил на ноги и выпалил:
— Лучше смерть, чем…
— Молчи, безумец! — воскликнул Хасинто, сам от себя не ожидая, и покосился на сеньора.
Тот, как ни странно, не разозлился: напротив, посмотрел с одобрением и даже благодарностью.
— Надо было прийти завтра. Или послезавтра. Сейчас я не вполне владею собой. Убью олуха — потом пожалею. Ну его! Идем, Чинто.
Но письмо же важное! Не потому, что докажет ибн Яхъе, что сын жив, а потому, что весть от сына куда сильнее тронет отцовское сердце, чем послание от врага. Она заставит его страдать. Ведь именно этого хочет де Лара — мести. Хочет причинить ибн Яхъе боль, а письмо Ибрагима ее усилит. Но таким путем дон Иньиго ничего от пленника не добьется. Юноша слишком упрям, сеньор слишком зол, а надо мягче, осторожнее… Сейчас де Лара на это не способен.
Хасинто подошел к нему и прошептал так, чтобы мавр не услышал:
— Если позволите, я попробую его убедить. Вдруг получится?
Иньиго Рамирес несколько мгновений колебался, потом кивнул и, не сказав ни слова, вышел.
Хасинто остался с пленником наедине и тут же пожалел о своем решении. Нужно было послушаться и уйти. Но почему-то в глупую голову закралась мысль, будто ему удастся то, что не удалось сеньору. Ладно, отступать поздно.
— Ибрагим, ты долго, очень долго не увидишь отца. Может, вообще никогда не увидишь. Поэтому амир Иньиго позволил тебе с ним попрощаться. Сейчас ты еще можешь это сделать. Потом вряд ли.
— Твой хозяин дурно говорить о мой отец! Не слушать я этого… этого… смердящего…
Мавр, похоже, забыл нужное слово. И хорошо. Вдруг он выдал бы что-то слишком оскорбительное? Тогда Хасинто мог не сдержаться и накричать на упрямого барана. Хотя стойкость мальчишки вызывала невольное уважение, даже сочувствие. Сын не виноват, что отец оказался лжецом и мерзавцем. С другой стороны, грехи родителей всегда падают на детей, а от шакала никогда не родится агнец.
— Амир Иньиго сильно разгневался, поэтому и сказал такое. Может, твой отец и не хотел лгать, но… все-таки солгал. Наверное, нечаянно.
Тихий голос и доверительный тон не подействовали. Пленник зарычал, а в следующее мгновение в скулу Хасинто врезались костяшки пальцев. Он отлетел к стене, вскрикнул от неожиданности.
Да что же за день такой?! Сначала от сеньора получил, теперь от дурного юнца!
В груди закипела ярость. Все стало неважным: и что он снял повязку только этой ночью, и что минуту назад чуть ли не сочувствовал сарацину. Забыл он и о вожделенном письме.
— Сучонок!
Хасинто двинул мавру коленом под дых. Тот согнулся — и получил локтем по шее.
Они сцепились, не удержали равновесия и дальше боролись на полу. Молча. Ни криков, ни стонов, ни проклятий. Еще не хватало, чтобы вбежал стражник и разнял их, как драчливых кутят. Враг пыхтел, молотил кулаками то по воздуху, то по Хасинто. Извернулся и врезал коленом между ног. Резкая боль пронзила промежность и растеклась по животу. Застонать бы, но Хасинто не доставит сукину сыну такого удовольствия!
Дьявольское отродье!
Жаль, нельзя воспользоваться кинжалом. Кабальеро не сражается оружием с безоружным… кабальеро. Даже если тот — неверный, враг. В неравной схватке мало чести. Тем более что пленник нужен живым.
Ничего! Мавританский ублюдок все равно получит свое!
Хасинто отпустил врага и перекатился на спину. Юнец по дурости решил этим воспользоваться: попытался придавить его своим весом. Замечательно! Сделал, что нужно!
Хасинто просунул руку ему подмышку, ногу закинул на бедро и — р-раз! — перевернул. Схватил мавритенка за волосы, несколько раз ударил затылком об пол. Потом еще и еще раз.
Враг сопротивлялся, но недолго: скоро Хасинто воевал с уже неподвижным, бесчувственным телом.
Что? Бесчувственным? Нет! Он не хотел убивать мальчишку! Только проучить. Надо было опомниться вовремя, остановиться!
Неужели убил?
Пленник не двигался и, кажется, не дышал.
Хасинто приложил ухо к его груди, но собственное сердце грохотало так сильно, что стук вражеского он не расслышал. А может, оно уже не билось?
Нет!
— Ибрагим… — простонал Хасинто и приподнял его голову. Солома под ней побагровела. — Ибрагим!
Что же он наделал?! Обещал заполучить письмо, но все испортил. Все! Предостерегал сеньора, говорил, что кровный враг ни к чему — и сам же нажил ему кровника! Гнев всему виной. Неспроста он — смертный грех.