Она растянула губы в улыбке, но это походило на судорогу.
— Достойно ли показал себя наш сын?.. — прошептала донья.
Де Лара не стал тянуть.
— Он храбро сражался. Он проявил великую доблесть, сразил множество врагов. Он погиб, как истинный идальго.
Все. Слова сказаны.
Дальше — тишина. Слышно только дыхание кабальерос за спиной. Маркес с женой замерли, будто окаменели.
Эта минута — минута осознания. В следующую может случиться все, что угодно.
— Н-нет… К-как… — выдавил идальго и тряхнул волосами.
Волосы такие же кучерявые, как у Диего, только седые… Совсем седые!
Может, Маркес поседел, когда умерли другие дети… Он не настолько старый, чтобы время выбелило его кудри и бороду.
— К-как… это случилось? Почему… — повторил идальго..
— Диего схватился с одним неверным… Великаном, каких мало. Почти поверг его. Увы, мерзавец вывернулся и пронзил Диего копьем. Подлый мавр уже горит в аду! Ваш сын отомщен. — Помолчав, Иньиго Рамирес кивнул на Хасинто и сказал: — Мой эскудеро видел, как это было.
Хасинто выступил вперед, хотя до дрожи в коленках не хотел этого делать.
Главное, не смотреть в глаза ни Маркесу, ни его жене… Отворачиваться или опускать голову тоже нельзя. На чем остановить взгляд?
Родинка! Большая выпуклая родинка на щеке идальго… Из нее торчат жесткие волоски: несколько черных, несколько седых. Маркес дергает щекой, и родинка тоже двигается. Вверху она почти черная, внизу розовая. От нее к губе тянется тонкий белый шрам, как от неглубокого пореза.
— Мы… мы с Диего увидели, что неверные теснят наших воинов, — язык заплетался, еле слушался, но Хасинто продолжал: — Мы помчались на выручку. Диего ринулся вперед, обогнал меня и…
Его прервал визг и возглас:
— Почему?!
Донья Раймунда, только что похожая на соляную статую, теперь рвалась из рук мужа и кричала так хрипло, что едва удавалось разобрать слова. И лучше бы Хасинто их не разобрал.
— Почему он?! Почему ринулся?! Он поспешил на выручку, а ты… а вы… Струсили! Ты спрятался за спиной моего сына?! Закрыл себя его грудью?! Признавайся! Трус! Будь проклят! Ты хуже мавров!
Хасинто чуть не задохнулся от гнева и обиды. Глаза защипало, и он несколько раз сморгнул. Так и подмывало воскликнуть: это подлая ложь! Не смейте оскорблять! Я не трус!
Он сдержался: донья за собственными криками все равно не услышит его слов. Хотя это надуманная причина… Настоящая же в том, что злость умерла, едва успев родиться. Растворилась в жалости, как ручей в реке. Невозможно гневаться на обезумевшую женщину. Невозможно спорить, видя, как она содрогается, а точнее, дрожит. Трясутся ее руки, плечи, пальцы, губы. Она бьется в руках мужа и воет — долго, однообразно, на одном дыхании.
А ведь на месте доньи Раймунды могла оказаться матушка Хасинто! Случись так, разве Диего обвинил бы ее во лжи? Нет! Друг был добрым, благородным, милосердным! Был…
Рыцари наконец пришли в себя, попытались что-то сказать, но крик доньи заглушал их слова. Де Лара бросился к ней, ухватил за плечи. Маркес рявкнул:
— Госпоже плохо. Вы что, суки облезлые, не видите?! Помогите же ей!
Из тени стены вынырнули две служанки — так вот кого ругал идальго!
Им тоже не удалось успокоить сеньору. Еще чуть-чуть, и мужу пришлось бы силком уводить жену из залы.
Де Лара сказал:
— Простите, донья, что не уберег вашего сына.
Женщина даже не посмотрела на него: по-прежнему испепеляла взглядом Хасинто.
Она выбрала врага. Нашла виновника и готова его растерзать. Лучше дать ей то, чего она желает. Пусть изольет ярость и тогда — может быть — успокоится.
Хасинто шагнул вперед.
— Ваш сын, донья, всегда был храбрым и сильным. Я восхищался им. Казню себя, что не сумел ему помочь.
Донья Раймунда зарычала, пытаясь дотянуться до Хасинто и ударить. Ей почти удалось. Пальцы скользнули по щеке, ногти царапнули кожу — а потом женщина враз затихла. Ее плечи поникли, руки повисли. Глаза выцвели, как выцветает солнечный день, если смотреть на него через мутное слюдяное окно. Она казалась плотью, лишенной души, или пустым хрупким сосудом: тронешь — разобьется. Донья открывала и закрывала рот, не издавая ни звука. Затем ее глаза закатились, и она без чувств упала на руки мужа.
Маркес передал жену служанкам и старому Манрике, а те вынесли ее из залы. Идальго же, повесив голову, неразборчиво пробормотал:
— Сеньор… материнское горе… Извините ее. И вы, Хасинто, тоже…
Де Лара привлек к себе вассала, обнял и что-то зашептал. До Хасинто донеслось только: не должен был я… ваш сын… я знаю, каково остаться…