Только сейчас в голову ей мысль о том, что все идет не по плану, что что-то не так. Для чего приехали трое, если забрать надо было ее одну? И почему же тогда те двое молчат, пока тот, что за рулем, пытается поддержать разговор? В голову Иды закрались очень, очень неприятные мысли…
Их подтверждением стал дом, мимо которого они проехали уже во второй раз – минут пять назад девушка обратила внимание на яркую вывеску у входа, и только что эта самая вывеска промелькнула снова перед ней. Вот теперь-то Ида заволновалась по-настоящему.
Только сейчас Ида вспомнила о том, что Милош на всякий случай сказал проверить тех, кто приедет, паролем – в это время никому нельзя было доверять. А Ида, отвлекшись на добродушную улыбку того, кто сейчас сидел за рулем, совершенно забыла об этом…
– Мы проезжаем эту улицу во второй раз, – тихо произнесла она, чувствуя, как страх все больше и больше запутывает ее в свои сети.
– На всякий случай, – коротко ответил сидящий за рулем.
– За нами никто не едет, – заметила она, пристально вглядываясь в затылок того мужчины.
Ей никто не ответил; в машине повисла напряженная тишина. Тяжело вздохнув, Ида поняла, что совершила ошибку, сев в эту машину, – это были не люди из сопротивления. И теперь она не знала, что делать: то ли попытаться выбраться из машины и сбежать, то ли нервно ожидать чего-то неизвестного, что ждало ее впереди.
Решение было принято в ту же секунду.
– Вы не могли бы остановить, – попросила Ида, – мне нехорошо… Я плохо переношу езду в машине.
Но машина так и не затормозила, продолжая ехать по улице. Сидевшие рядом мужчины так и продолжали молчать. Взгляды всех сошлись на водителе… Тот еле заметно кивнул, и не успела Ида и глазом моргнуть, как оказалась прижатой к стенке, обитой мягкой тканью.
Несколько следующих дней пронеслись перед Идой как кадры из кинофильма какого-то безумного режиссера. Вот она сидит на каком-то странном допросе в полутемном помещении, а вот она уже перед поездом, а вокруг нее несколько сотен евреев, и через секунду она уже стоит в толпе в душном вагоне, направляясь в концлагерь. Она даже не запомнила, ни что произошло после в машине, ни о чем с ней говорили в том помещении, ни сколько дней прошло после этого допроса.
Девушка так и не узнала, кто был осведомителем у немцев и выдал ее присутствие, да, впрочем, ее это уже мало волновало. Она беспокоилась, чтобы с Милошем и его братом не случилось чего худого, ведь помощь евреям находится под строжайшим запретом. В то, что это мог быть сам Милош или Ян, Ида, конечно же, не верила. Кто угодно, но не они.
Стоя сейчас в душном вагоне, Ида понимала, что это конец. Она чувствовала, что теряет себя как личность. Да и какая из нее личность, если за это время у нее их было несколько: мертвая Юстина Климек, Мария Щепаняк и, в конце концов, она сама, Ида Берг. Она даже уже не знала, какая из них настоящая.
Ида смирилась, просто смирилась с происходящим. Ей было наплевать на все, она понимала, что бороться бессмысленно. Она помнила, как раньше она никому не подчинялась и всегда была верна своему слову. И что же с ней стало теперь?.. Она стала частью этой безликой массы, без надежды на какое-либо чудо, без веры в будущее.
Девушке было больно, что она так легко сдалась, что эта система все же сломала ее заставила прогнуться, подчиниться ей. Было больно от осознания, что Милош и Ян зря подвергли себя опасности, пряча ее у себя и перевозя ее из города в город в гробу, что Он вытащил ее из той толпы и разрешил бежать, дав ей спастись от поездки в один конец, – все это было бессмысленно, все зря. Больно от осознания, что она потеряла мать навсегда. Было больно и хотелось просто не быть.
В голову назойливо и так неуместно лезли мысли о Нем, хотя Ида и запретила себе думать о нем. А вдруг произойдет чудо и в лагерь прискачет Генрих фон Оберштейн на белом коне и спасет ее? Подъедет прямо к вагону, и она свалится прямо ему в руки, а потом они уедут в закат. Ида поняла, что начала просто бредить… Ведь все знают, что чудес не бывает, тем более в концлагерях. В этих местах чудеса не случаются, там случается жизнь, жестокая жизнь.
Ида почувствовала, как теплые соленые слезы скопились в ямочке над губой и в уголках губ, оставив после себя горячие дорожки на щеках и подбородке, кожу под которыми неприятно щипало. Она не знала, сколько она плакала – пять минут, полчаса или час, – да ее это уже и не волновало. Она не старалась утереть слезы – какая теперь уже разница? Ида знала, что слезы рано или поздно высохнут, боль уйдет и будет… Да ничего уже не будет.