Генрих удивлялся, откуда в ней осталось столько сил на бессмысленную борьбу. Вчера вечером он поднял бумаги, чтобы выяснить, как долго она здесь находится. Четыре месяца, рекордный срок для заключенной. Сначала на уборке барака, позже – перевод на склад. Он не понимал, как она сумела выжить здесь, как продержалась целых четыре месяца, ведь заключенных редко оставляли в живых надолго и не важно, насколько хорошо ты выполняешь свою работу или послушно себя ведешь.
– И что теперь? – спустя пару минут прошептала девушка. Мужчина обернулся и потянулся к пепельнице, чтобы затушить сигарету. – Что теперь будет со мной?
– А ты как думаешь? – Генрих навис над ней и начал глядеть на нее сверху вниз.
– Я уже ни о чем не думаю, – безэмоциональным тоном ответила она. И это было правдой.
Он резким движением сорвал косынку с головы девушки, и копна медных кудрей рассыпалась по ее плечам. Ида вздрогнула, тихо ахнув, но продолжала упорно смотреть в пол.
Генриху нравилась эта ее покорность, которая проявлялась в ней временами. Это было что-то нереальное. Он чувствовал, как в такие моменты начинало покалывать в пальцах от удовольствия, как низ живота скручивало какой-то мазохистски приятной судорогой, а по телу шли мурашки. Это были ни с чем не сравнимые ощущения.
– Посмотри на меня, – он грубо схватил ее за подбородок пальцами и повернул голову к себе, но Ида упорно продолжала отводить взгляд. – Посмотри же! Это приказ.
Наконец Ида взглянула на него своими темными карими глазами, чуть помутневшими от горевшей в них ненависти. Генрих готов был поклясться, что в этот момент у него что-то перевернулось внутри.
Уже обеими руками он обхватил ее лицо и заставил рывком подняться, потянув на себя. Не думая о запрете на связь с еврейками, не думая сейчас вообще ни о чем, фон Оберштейн притянул ее к себе и стал целовать. Властно, жадно, грубо. Смог остановиться лишь тогда, когда почувствовал на губах соленый привкус слез. Отстранившись, увидел, что Ида тихо плакала, закрыв глаза.
– Убейте меня, – прошептала девушка охрипшим голосом. – Прошу.
Это была капитуляция с ее стороны. Она сдалась и надеялась, что на этом ее мучения закончатся. Она подчиняется, она принимает его победу. Вот только Генриху это совершенно не нравится. Это слишком просто для него, это слишком простая победа для нее, а он не намерен так легко сдаваться.
– Нет, – говорит он, чувствуя, как внутри него закипает ненависть. Отнимает руки от ее лица и делает шаг назад. – Даже и не мечтай.
– Прошу, – повторила она, опускаясь на колени. Лицо ее блестело от слез. – Я не выдержу больше… Прошу…
– Нет, – процедил он сквозь зубы, – это было бы слишком легко для тебя. Я хочу, чтобы ты жила, чтобы мучилась и страдала. Хочу, чтобы тебе было больно жить, дышать, мечтать. Я хочу, чтобы ты была сломлена, окончательно. Поэтому, – он отошел к окну, пытаясь усмирить в себе желание сейчас избить ее, – убирайся прочь.
Ида не помнила, как она покинула кабинет фон Оберштейна под всевидящим взглядом висевшего на стене фюрера, не помнила, как оказалась в бараке на своих нарах, как лежала, свернувшись на жестком матрасе и прижав к себе скомканную полосатую робу, и плакала всю ночь.
Генрих тоже не спал всю ночь, так и стоял у окна в кабинете, нервно выкуривая сигарету за сигаретой, которые он держал в окровавленных руках – все-таки не смог удержать в себе злость и избил до полусмерти какую-то первую попавшуюся ему на пути еврейку.
Они оба понимали, что это начало конца для них обоих.
[1] Шухауз – (нем. Schutzhaus) комендатура, блок (здание) охраны.
[2] Аппель – (нем. Appell) перекличка.
Глава VIII
Натянув края кофты пониже, чтобы согреть озябшие руки, Ида стояла в толпе у барака, пока производился вечерний аппель – пересчитывали всех по блокам. Она знала, что это надолго – только начали, да и сегодня у начальства был праздник, поэтому многих позабирали из бараков себе на потеху. Так что оставалось только стоять на морозе и молиться о том, чтобы не замерзнуть прямо здесь, пока всех пересчитывали по номерам.
Желание Генриха сбылось – она страдала. Она не могла без боли жить, дышать, мечтать и даже просто думать. И теперь она уже не знала, что хуже: отправиться со всеми в газовую камеру или продолжать влачить свое бессмысленное существование?
Прошел месяц с их разговора. За этот месяц Ида видела фон Оберштейна лишь однажды – он шел с каким-то эсэсовцем в сторону ворот, которые вели куда-то далеко за пределы лагеря. Мужчина тоже ее заметил – он шел в метре от нее, их разделяла лишь преграда из колючей проволоки под напряжением, – но, поглядев на девушку пару секунд, просто отвернулся, никак не изменившись в эмоциях; разве что на его губах заиграла еле заметная ухмылка.