Она взглянула в его глаза – в них плескалось самое настоящее безумие. Почему-то именно сейчас Ида вспомнила, как рыдала полночи в Варшаве, пытаясь убедить саму себя в том, что она ненавидит Генриха фон Оберштейна всей своей душой, но так и не смогла. Сейчас же, видя перед собой его лицо, смотря в его пьяные глаза, Ида все ещё продолжала себя убеждать в том, что ненавидит его. Причин для ненависти было предостаточно, но все равно ничего не получалось.
– Мне нужно идти, – прошептала она, вырвавшись, и сделала пару шагов спиной назад, в сторону лестницы.
Возле лестницы она остановилась и быстро развернулась, чтобы спуститься, но внезапно сзади возник Генрих и горячим шепотом прошептал ей на ухо:
– Жду утром. Не опаздывай…
Иду как кипятком обожгло – она быстро сбежала вниз по лестнице и лишь на секунду остановилась у двери, несмело обернувшись на Генриха. Тот продолжал стоять на месте, привалившись плечом к стене. Встретившись с ней взглядом, он хитро подмигнул ей. Ида же, мотнув головой, выскочила на улицу, захлопнув за собой дверь. Изнутри послышался громкий смех фон Оберштейна.
Утром следующего дня после аппеля Ида уже была в доме лагерфюрера. Но, к ее большому удивлению, фон Оберштейн отсутствовал, поэтому весь оставшийся день девушка была предоставлена самой себе. Не вернулся он и к вечернему аппелю – не дождавшись его, но выполнив всю работу, которую он мог ей поручить, Ида вернулась в барак.
Ещё вчера, вернувшись в барак после внезапного посещения лагерфюрера, она боялась, что будет ждать ее утром. Ведь, как она уже знала, за все надо рано или поздно платить, тем более – за такие щедрые подарки. Но все ее ожидания не оправдались, и она лишь зря проволновалась весь день, драя до блеска весь его дом. Ида не понимала, почему фон Оберштейн не пришёл, почему упустил шанс вновь поиздеваться над ней, почему пропустил момент своего триумфа.
Но все ее ночные размышления были вскоре прерваны. Она не услышала тихих звуков возни – за все это время она уже настолько привыкла, что в бараке никогда не бывает тихо, что уже ни на что не обращала внимания, – не услышала, как несколько человек остановились рядом с ее нарами. Через пару секунд ее столкнули на пол и начали избивать и ногами, и руками.
– Сволочь! – прошипела одна из них. – Из-за тебя, это из-за тебя Рахель убили! Эта тварь выпустила в нее весь магазин…
– Ицхак видел, как ее, застреленную, вытаскивали из его дома! А все из-за тебя!
– Заняла ее место, – чей-то кулак больно прошелся по скуле, – и думаешь, что теперь заживешь хорошо? Да как бы ни так!..
– Посмотрим, как ты в таком виде завтра сможешь выйти на работу…
Последнее, что запомнила Ида, – кто-то схватил ее за ворот рубашки и со всей силы приложил головой о край деревянных нар. Тогда-то она потеряла сознание, и пришла в себя уже в ревире [1] на следующий день. Превозмогая дикую боль в ребрах, щуря глаза на непривычную, почти выедающую глаза стерильную белизну помещения, Ида попыталась самостоятельно встать.
В ее голове маячила лишь одна мысль: «Бежать». Ведь все знали, что из лазарета никто в барак уже не возвращается. Так что если попытаться сейчас ускользнуть и отлежаться вечер в бараке, то, может быть, никто и не заметит…
– Вам лучше лежать, – раздался тихий голос откуда-то сбоку. Повернув голову вбок, Ида увидела рядом с собой лагерного врача, тоже из числа заключённых. Он стоял рядом с ее кроватью и, сложив руки на груди, смотрел на неё.
Неожиданно дверь распахнулась со страшным грохотом и в помещение влетел фон Оберштейн, гремящий своими сапогами. Глаза его полыхали адским огнём гнева. Подойдя к Иде, которая только села, он схватил пальцами ее за подбородок и заставил посмотреть на себя. Ссадины на подбородке, на скуле, на лбу, рассечена губа, на волосах с затылка ещё кое-где виднелась запекшаяся кровь. Из того, что он не видел, но уже узнал от врача, – два треснутых ребра, множественные ушибы. Такое мог сделать только он, только у него было право на это, и, смотря на побитую девушку, Генрих чувствовал, как внутри него с каждой секундой все больше закипала злость.
– Чтоб завтра она была на утреннем аппеле, – тихо скомандовал Генрих врачу, отпустив ее, и загрохотал по проходу в сторону выхода.
Услышав его слова, Ида с тихим стоном уткнулась лицом в согнутые колени и зарылась пальцами в распущенные волосы. Теплые слезы, обжигающие свежие ссадины, потекли по щекам против ее воли; начал душить кашель. Какого черта еще он тут забыл?..
Выйдя наружу, Генрих остановился на входе в барак, где располагался ревир, и, гневно оглядывая все вокруг, выхватил из кармана портсигар. До ужаса хотелось курить и… пристрелить кого-нибудь.