Генрих знал, что творится в бараках, знал, что за сигареты там могли просто убить. Но это никогда ни его, ни уж тем более коменданта не волновало. Никогда, до сегодняшнего утра, когда Ида не явилась сначала на аппель, а потом и к нему домой – фон Оберштейну доложили, что ее нашли избитой за пределами барака. Уже в тот момент, когда ее несли в лазарет, мужчина понял, что просто так это не оставит. Час назад ему на стол попал список номеров тех, кто избил Иду. Главное – дотерпеть до утра и не сорваться, перебив дюжину-другую евреев.
Утром следующего дня все бараки с пятого поля стояли на аппеле, несмело поглядывая на неожиданное появление не только лагерфюрера, но и самого коменданта, который стоял чуть в стороне от всех и не принимал в этом действе никакого участия. Через пару минут блоковая с барака Иды громко доложила блокфюреру, что все на месте.
Ида, стоя в толпе со всеми, держалась за руку Анки, стараясь не обращать внимания на сильную боль – врач не советовал ей ещё вставать, но другого выбора не было. Со своего места она отлично видела фон Оберштейна и сильно напряглась, когда он надел перчатки и что-то шепнул на ухо их блокфюреру. Она уже тогда почувствовала, что сейчас произойдёт что-то ужасное…
Внезапно Генрих шагнул в их толпу и, быстро выхватив свой «Вальтер» из кобуры, сделал первый выстрел. Прямо в голову номеру «89976». Сделал пару шагов и проделал тоже самое с номером «101832». И с ещё одним, и ещё… Ида знала, что происходит: он мстит, жестоко мстит за неё тем, кто ее избивал.
Застрелив пятерых женщин, он остановился прямо перед Идой и взглянул ей в глаза, да так, что у девушки все внутри перевернулось. Все его лицо и часть формы были заляпаны кровью убитых. В нос ей ударил знакомый запах перегара. Нервы ее были на пределе… Единственное, что ещё спасало Иду, что не давало свалиться в обморок, – крепко держащая ее рука Анки, за которую она держалась как за спасательный круг.
Генрих глядел на Берг, которая смотрела как будто куда-то сквозь него, тяжело дыша. Он знал, что Ида понимает, что это все из-за неё, и если понадобится, то он не только пятерых, не только барак, но и весь лагерь перебьёт. Никто не имеет права прикасаться к ней, никто не имеет права ударить ее, кроме него… Судорожно вздохнув, он пошёл на выход из рябого строя.
Отведя наконец взгляд в сторону, чтобы хоть немного передохнуть, Ида сквозь слезы заметила, как с плаца уходит комендант – видимо, самое интересное для него уже закончилось. Хотя, на фоне массового уничтожения евреев в лагере, убийство пятерых заключенных его вообще никак не впечатлило.
Но Генрих на этом ещё не закончил. Так просто он это отпускать не собирался. Это было лишь началом его представления, началом его кровавой вендетты.
– Каждого десятого, – тихо скомандовал он, перезаряжая свой пистолет.
В толпе поднялся крик, который довольно-таки быстро стих – солдаты доблестно исполнили приказ, застрелив каждого десятого заключённого. Рядом, захлебываясь слюной, лаяли озверевшие собаки; анвайзерки [2] смеялись, поколачивая дубинками тех, кто пытался выбиться из строя. Ида, закрыв глаза от страха, продолжала сжимать руку Анки, молясь не за себя – она знала, что фон Оберштейн ни за что не позволит ей оказаться в этой десятке, – а за Анку. Но крики стихли, лишь тихие рыдания все ещё доносились из поредевшей толпы – они перебили половину их барака; надзирательницы продолжали тихо смеяться и громко переговариваться между собой. Анка продолжала стоять рядом с Идой, мелко трясясь от страха.
– Блоковая! – как гром среди ясного неба, раздался голос Генриха.
Блоковая, обутая в новые сапоги, только хотела сделать шаг вперёд, как Генрих сам подскочил к ней и, схватив за волосы, торчащие из-под косынки, потащил за собой. Плац наполнил душераздирающий крик упавшей блоковой, которую мужчина волок по земле за собой. Хоть Ида никогда и не любила эту суровую женщину, но в этот момент все же пожалела ее – такого никому не пожелаешь.
Генрих остановился в самом центре перед их поредевшим строем, чтобы всем было видно, подтянул к своим ногам блоковую, волосы который все ещё были намотаны на его кулак, и выстрелил ей в голову.
Не произнеся больше ни слова, фон Оберштейн развернулся и пошёл прочь с плаца, залитого кровью. Его руки уже были не просто по локоть в крови – он сам купался в ней. Он готов на все ради прихода в свой рай, и не важно, какой ценой все это будет достигнуто. Даже если перед этим придется пройти ад.