Глава III
Генрих, сложив руки у себя за спиной и сдвинув фуражку на затылок, неспеша прогуливался по улицам Кракова. Ему не верилось, что всего пару месяцев назад он и еще двадцать пять агентов активно занимались контрабандой оружия и подготовкой к боевым операциям в Тешинской Силезии, что он играл активную роль в подготовке нападения немецких диверсантов на польских пограничников на Яблунковском перевале, за что теперь получил новый мундир, сменив петлицы фельдфебеля на гауптшарфюрера – благо, его отец был хорошо знаком с Крихбаумом [1], который помог устроить перевод.
После успешно проведенных здесь, на территории Польши, операций фон Оберштейн получил несколько дней выходных, после которых он должен был явиться в Берлин, где после встречи с Мюллером должна была решиться его дальнейшая судьба. Поэтому сейчас он тратил эти деньки на отдых, прогуливаясь по городу – он знал, что вряд ли снова вернется сюда.
Теперь жизнь в Кракове совершенно изменилась и стала похожа на безумие – никто никому не верил, все были напуганы частыми расстрелами. Многие, в особенности евреи, пытались тайно сбежать не только из города, но и из страны. Но Генриха это не пугало – он знал, что так и будет. Так и никак иначе.
Вопрос с евреями его не особо волновал – какая разница, какую цену придется заплатить для достижения мечты, для прихода в рай? Ему вообще было наплевать на это – фон Оберштейна не заботили евреи, его заботило лишь собственное благополучие. Евреем больше, евреем меньше – какая разница?
Завернув в ближайшее кафе с летней верандой, он уселся под навесом и заказал у угрюмого поляка-официанта чашку кофе – до того, как за ним заедет машина, оставалось еще достаточно времени, чтобы немного передохнуть. Какое-то приятное чувство зашевелилось внутри него, когда официант нехотя поплелся исполнять его желание – он не хотел, но повиновался.
Больше всего Генрих любил повиновение. Он обожал это чувство, возникающее у него, когда другие люди должны были повиноваться, подчиняться ему, хотели они того или нет. Он буквально приходил в восторг, когда такие люди, скрипя зубами, униженные, все равно исполняли его волю
Отпив горячий кофе из белой фарфоровой чашки, фон Оберштейн причмокнул губами и блаженно закрыл глаза. Сегодня было, на удивление, довольно-таки хорошее для начала ноября утро – солнечное и почти безоблачное. Раскрыв глаза, он потянулся в карман за пачкой сигарет – ему-то почему-то неожиданно захотелось закурить.
Пуская в светлое небо сизый сигаретный дым и думая о чем-то вечном и философском, он краем глаза заметил знакомую фигурку, торопливо двигавшуюся по улице мимо кафе, где сидел Генрих. Мужчина не знал, заметила ли девушка его и теперь намеренно хочет избежать встречи или же нет, но решил все-таки подозвать ее к себе. Уже когда она поравнялась с его столиком, он окликнул ее:
– Ида, постойте.
Она приостановилась на секунду, взглянула в его сторону и, презрительно дернув плечиками, двинулась дальше, тряхнув копной своих прекрасных медных кудрей.
– Это приказ, – произнес уже чуть громче фон Оберштейн, еле заметно улыбнувшись уголками губ. Он знал, что теперь-то она уж точно остановится – она должна подчиниться немецкому офицеру.
Ида остановилась, но оборачиваться не стала и продолжала стоять спиной к Генриху.
– Вы меня не узнали? – спросил он, глядя на замершую на месте девушку.
Берг резким движением обернулась и внимательно посмотрела на него. Видимо, сразу же узнав его, она презрительно поджала губы и тяжело выдохнула; в глазах ее как будто бы сразу зажегся какой-то недобрый огонь.
– Можете присесть рядом, – он кивнул на соседний стул за его столиком. – Нам надо поговорить.
– Напоминаю вам, – почти что прошипела девушка, – что евреям запрещено посещать кафе и рестораны, гулять в парках и даже сидеть на лавках. Так что я лучше постою.
– Так вы же полячка, – Генрих не удержался, чтобы не подловить ее на слове, на что она снова возмущенно передернула плечами. – Вы можете присесть рядом, – повторил Генрих, сделав затяжку. – Я разрешаю вам.
Ида колебалась еще с полминуты – она понимала, что ей теперь не отделаться от фон Оберштейна, да и нарушать новые законы она не особо хотела, потому что знала, какое наказание за это может последовать. Посмотрев по сторонам и убедившись, что пока что ей ничего не угрожает из-за звания Генриха, она неохотно послушалась и села на соседний с ним стул.
Генрих, сделав очередную затяжку, внимательно оглядел девушку. Она была прелестна в своем простом черном платье и черном пальто, прелестны были ее похудевшие руки с тонкими пальцами, прелестна твердая шея, прелестны медные вьющиеся волосы расстроившейся прически, прелестны ее карие глаза, горевшие ненавистью; но было что‑то ужасное и жестокое в ее прелести.