— Я считаю, это некрасиво, — так оценил он о кургузый самолёт с короткими крыльями, общий вид которого прояснился через две недели Толиковой работы. От Пармонова Толик притащил сумку книг. Полгода обучения в авиационном институте не хватило для творческого свободомыслия и, хотя Лёнька ни разу не усомнился вслух, теперь он морщил нос:
— Вот тут вроде бы удлинить, а тут убавить… или никак? Полетит ли?
— Парамонов — между прочим, инженер — говорит, что расчёты правильные. Я потом вот тут добавил и укоротил вот здесь — Толик показал на крыло, — но кто виноват? Длины профилей не хватает. Ты уж давай руками действуй, а головой буду я.
Так Лёнька снова стал авиационным разнорабочим. Как и в Германии, сейчас больше требовалась его физическая сила, чем интеллект. Лишь когда Толик приходил в уныние от слишком тяжёлой детали, или гнилой перкали, или явной слабины растущей конструкции, он звал Лёньку поиграть в шахматы, подумать над бедой вместе, и пока Лёнька думал и выдавал на-гора озарения — заменить металл на фанеру, покрыть перкаль олифой, растянуть дополнительный трос — Толик выигрывал партию за партией и был, в общем-то, удовлетворён посиделками. Когда же дело спорилось и без Лёньки, Толик говорил:
— Шёл бы ты, Леонид, к Вове Срубаю, узнал бы, что с запрудой. А как поживает ветряк Гусейна? Даст ли Рома звон к пасхе? Или сразу вечный двигатель?
Пасха в этом году ожидалась поздняя, и Лёнька верил, что теперь-то, с ленинской бронзой, Роман всем покажет. Парамонов редко заглядывал в мастерскую хаты-хаоса, воздухоплавание не было его стихией. Сплавы — вот чем занимался инженер на заводе металлоконструкций и во дворе романской церкви. Они с батюшкой тесали из деревяшки профиль колокола, измеряли его хитрыми линейками, ругались, мирились и портили новую деревяшку.
— Так не пойдёт! — кричал Парамонов, — Лёнька, ты вовремя. Смотри — это разве похоже на лекало?
Лёньке казалось, что похоже, и Парамонов продолжал злиться, пока Роман не объявлял перекур.
— Чай пить идите. А курить — за забором. Тут, Парамонов, церковь, а не завод.
За чаем говорили о формовочной земле, и о том, где и как лить колокол.
— В старину заводов не было. Надо лить у меня, во дворе.
— Если по старинке, то я пас. Только у нас на заводе, со всеми удобствами.
Спор продолжался давно, с тех пор, как Ленин прибыл на церковный двор. Вождь стоял между бетонных плит, лицом к вагончику, и указывал путь колокольне.
— А в бронзу… Ты слушаешь, Роман? В бронзу надо добавить олова. Ленин твой медноват.
— Бедноват?
— Меди лишку!
— Если лишку, может, скульптуру из остатков отольём? Мне в паноптикум. Медного всадника, на единороге.
— Молчи, Лёнька! — рычал Парамонов, и Лёнька молчал, а потом шёл к Василию Ивановичу.
У того были другие сложности. Уловка протекала мимо хаты-хаоса, а к дому Василия близко подходила только весной. Да и как близко — даже в самый широкий разлив метров пятьдесят надо было идти до воды общественными землями, где маховчане летом пасли скот и косили траву. Вовка же Срубай, второй подельник, жил совсем уж далеко от реки. Запруду в таких условиях строить было невозможно, о чём Василий Иванович часто жаловался Лёньке.
— Вот ты, Леонид, живёшь прямо на берегу. Нам бы домами махнуться или жизнями. Я бы лошадей держал, а ты запрудку мастерил.
— Нет, спасибо, — смеялся Лёнька, — Пилот только меня признаёт, да Нинку ещё. Затопчет тебя, Иваныч.
— Если бы мне одному запруду-то. Всем ведь польза будет.
— Так может, возле меня и копать?
— Вооот, сообразил наконец.
— Но мы там аэродром травяной делать хотим.
— Аэродром можно перенести, места — во! — отсюда и до леса. А речку не перенесёшь.
— Я подумаю, Василий Иваныч.
— Подумай, Лёнька.
Лёнька думал о запруде, и всё чаще о том, что затея эта глупая и толку от неё не будет. Хотя, кто знает. Уловка имеет сильное течение, и раньше на ней, по местным легендам, стояла мельница. А вдруг у Иваныча и Срубая что-то получится? А не у них, так хоть у Гусейна.
Гусейн, когда он не пасся на свалках, не уезжал на аэродром и не пил чай с Романом, занимался созерцанием палочек, символизирующих строительство ветряка. Толстые палки, нарубленные из веток, были как бы трубами, которые Лёнька отдал за движок; тонкие, из старого банного веника — дюралюминиевыми профилями от Михалыча; самые тонкие, проволочные, изображали остальные части будущей конструкции. Гусейн то сгибал их, то разгибал, то так складывал, то иначе, сравнивал с журнальной схемой, запивал работу пивом и продолжал моделировать. Он, как и Лёнька, плохо понимал чертежи, шёл напролом путём проб и ошибок. На аэродроме Гусейн иногда служил разнорабочим: чистил снег, подметал асфальтовые дорожки, помогал грузить багаж, освежал масляной краской таблички, двери, урны, шлагбаумы и другие детали, которые должны звучать для пассажиров яркими акцентами. Михалыч, его приятель, работал сторожем на складе и, по совместительству, сварщиком. Дом Гусейна стал для Лёньки ещё одним источником вдохновения. Здесь в углах лежали старые шлемы, ларинги, валенки со шнурками, некомплектная форма и пуговицы от формы, парашютный шёлк, карабины, тросики, вырванные из приборных досок авиагоризонты, управляющие ручки, винты из композита и прочие сокровища. Не радовали Лёньку только пустые бутылки под кроватью хозяина. Иногда он ругал Гусейна за пьянство, но быстро отвлекался на изучение авиационных новинок.