Городу и его жителям недобрым смерчем был нанесён великий урон. МАЗ проезжал мимо разрушенных домов, сдавленных троллейбусов. Видимо, были и человеческие жертвы. Георгий, хотя и лавировал меж завалов, только через час довёз семью на место. Ехал он не по Центральному мосту, а по старому, безымянному, как велел написанный от руки указатель.
На участке всё изменилось. Первое, что заметил Силантий, была превосходная крыша, нахлобученная на дом, будто смерч затеял смуту ради Ломоносовых. Во дворе стояла испуганная лошадь с ободранным хвостом, рядом с ней одуревшая от полёта ничья корова. Свиньи хрюкали в сарае, они никуда не улетели. Мусор, покрывший двор, был в основном полезный, строительный. Баба Зоя тут же прибрала в сарай рулоны обоев. Пусть куски разные, где в цветочек, где в клеточку, зато новые, не надо покупать. Лёнька же, Димка и Георгий не смотрели вниз. Самое большое изменение произошло выше, почти над головами, на Центральном. Мост, ставший уже привычной и необходимой частью города, разъединился пополам. Дальняя часть, вырванная стихийной силой, лежала на том берегу Уловки. Ближняя к Маховке часть вздыбилась и въехала на ломоносовский участок.
— Отлично, — прошептал Димка. — Теперь он наш!
Так и получилось. Городские власти сочли нерентабельным восстановление Центрального, запланировали Новый Центральный в километре от разрушенного. Соседи, хоть и невзлюбили Ломоносовых за благоволение к ним смерча, не сговариваясь отказались от прав на убитый мост в ломоносовскую пользу. Может быть, они просто боялись: кто знает, чего ожидать от этой семейки, которой помогают грозные небеса.
Дорожное движение стихло, первые два дня по привычке толпились машины, идущие из Москвы, потом при въезде в город установили указатель к старому мосту, и в заречной части Тутова воцарилась первобытная тишина. Былое шоссе переименовали в тупик Авиации, перестали обещать провести газ и открыть среднюю школу. Только пролетающие низко самолёты и редкие праздничные салюты на площади Ленина напоминали о близости городского центра и аэродрома.
Лёнька и Димка, ставшие владельцами и полмоста, и болотистого луга под ним, и даже части речки, по вечерам залезали наверх в выстроенную своими руками чайную беседку наблюдать самолёты. Лёнька особенно ждал тот момент, когда они прекращали перемигиваться с крыла на крыло красным и зелёным, загорались белыми посадочными огнями, будто перерождались в демонов свежего воздуха.
Пытаясь понять, судьба или случайность изменила его жизнь, Лёнька пришёл к пониманию устройства мира. Он искал суть в модных эзотерических книгах, призванных заполнять пустоты после падения идей социализма, и в ритме движения солнца, луны, реки, травы, самолётов. Болотистый луг, не имеющий практической ценности, и ту часть заброшенного шоссе, что заканчивалась мостом, Лёнька превратил в личное святилище, выставил среди дикой осоки пантеон — не ради шутки, а ради особого настроения. Наполовину асфальт, наполовину болото, Лёньке нравился этот символизм. Когда смотришь из беседки с моста, то видишь людские идеи сверху, будто летишь над землёй чистым духом или небесной стихией.
Начало коллекции положил подарок смерча, закрученный спиралью фонарный столб. Потом Лёнька волоком на школьной куртке перетаскал сказочных гипсовых героев из бывшего детского сада: красную шапочку с отбитым лукошком, петушка и курочку, кота в сапогах, зайку с морковкой. В разорённый пионерский лагерь Лёнька съездил на отцовской телеге, в которую запрягали упавшую с неба лошадь по имени Чайка. Привёз пионера с горном и двух девушек, одну с веслом, другую с теннисной ракеткой. Отдавая дань родительской вере, взял и бронзового Ленина с помятой кепкой, которого потом пришлось охранять от Гусейна, соседа-пьяницы, местного знатока цветного металла. Были и рубленые истуканы, спасённые из детского парка обгоревшие русалки-качели, крокодил-скамейка и волк-скамейка, домик бабы-яги без крыльца и трубы. Отдельно стоял элегантный Оскар, бывший манекен, заменённый новым хозяином ателье на свежую пластиковую дуру. Вокруг Оскара сами собой цвели незабудки, должно быть, напоминая ему былое величие. По краю воды, весной по горло, летом почти по колено, стояли двенадцать молчаливых быдл, собранных из автомобильных железяк Головой и Телом, двумя Лёнькиными знакомцами. Один был умнее, второй сильнее, оба жили в интернате для умственно отсталых людей. Лёнька понимал, что если они такими родились, значит, такие они и нужны. У Головы Лёнька учился независимости. Как-то нашил на старую куртку рыболовные колокольчики, переплыл реку на гиблом сооружении из автомобильных камер и целый воскресный день ходил по центру города, привлекал внимание. Люди показывали на него пальцами и смеялись, а Лёнька запоминал это ощущение, чтобы почувствовать мир таким, каким виделся он Голове. Более похожего на растение Тела Лёнька понять не смог, хоть и простоял в огороде сутки не шевелясь. Слишком далеко Тело жил внутри себя, и только на ласковое почёсывание за ухом отзывался радостно, по-собачьи.