Напарник Жахова заглянул в боковое стекло и уставился на плоских людей, сидящих в задних креслах. Толик, конечно постарался. Один человек был синий, с высунутым языком и пустыми белками глаз. Второй — голая зелёная женщина с красными вампирскими губами. С другими пассажирами Димус бы не полетел. Гаишник ненавидяще посмотрел на синего и потянулся к объёмному карману формы. Жахов заметил искажённое лицо напарника и сунул руку через открытое окно к ручке. Лёнька не знал, что найдётся в форменном кармане. Один знакомый, инспектор из-под Тутова, обычно держал там пакет с семечками, ещё один, из Сополимера — фотографию жены и сына, специально заламинированную в полиграфическом центре. Но и тот, и другой утверждали, что карманам полагается оружие, и только природная доброта не позволяет его носить.
— Поехали! — крикнул Лёнька и махнул рукой. Таврия дёрнулась, стряхнула впившихся в двери гаишников и устремилась к непроявленному небу.
10. Мудрость
С высоты автомобильного полёта ночной Тутов здорово отличался от ночной Маховки. Город подсвечивался холодным электричеством, точки окон мерцали как далёкие звёзды; дороги, выхваченные из небытия фонарями и фарами, были совсем галактиками. Посёлок кое-где освещался кострами, а по большей части ничем.
— Не зажгла Нинка быдлам глазки-то, — сказал Лёнька, когда летаврия спустилась пониже.
— Без тебя — никаких керосинок. Присмотр нужен.
— Да чему там гореть? Болоту?
— Сухой травы полно, и до сарайки огонь доберётся. Правильно Нина делает.
Они летели в тишине. На полпути к дому Димус, не выдержав критики брата, посадил машину на подвернувшееся поле и попытался взлететь. Сперва ничего не вышло, потом, когда недалеко завыли сирены, летаврия с выключенным двигателем оторвалась от земли.
— Это ж не нам гудели-то, — издевался потом Лёнька, — нас в темноте не видно. Ты как собака Павлова, рефлекс выработал. Всю жизнь теперь от гаишников бегать будешь.
— Ну и ладно что рефлекс. Зато экономия бензина!
— С самого начала надо было так детать.
— Как уж сумел.
Хата-хаос спала. Летаврия осторожно села в огороде, Димус пошёл на сеновал, чтобы никого не будить в верхнем доме, а Лёнька, забежав на минуту поздороваться с лошадьми, замер посередине нижнего двора и прислушался. Шуршало сено под Димусом и наглыми крысами, шуршали ёжики в кустах, а высоко, над головой, шуршали звёзды. Лёнька присмотрелся. Луна только зарождалась, млечного пути не хватало для освещения хаты-хаоса, но за сортиром, деревьями, ближе к Изувериному дому, что-то мельтешило. «Что же это? Может быть, отец Христофор сделал летегу и теперь тренируется по ночам в гостях у Изуверы? Здорово. Завтра увидим», — подумал Лёнька, добрался до своего логова и уснул не раздеваясь на диване, мечтая о том, что встанет только к обеду. «Сытному, вкусному обеду. Борщ и котлеты. Или солянка и голубцы. И компот». Так бы и проспал завтрак, но утром явился Рома, выволок Лёньку из закутка и доставил на кухню верхнего дома. Там была уже вся семья, кроме потерявшегося в сене Димуса. Прилетели даже Зоя с Тамарой Тимуровной, и Парамонов, и редкий гость Михалыч. Пока братья навещали Москву, в тупике Авиации приключалась история.
В то утро, когда Нина проводила Димуса с Лёнькой, она собиралась заняться картошкой по журнальному рецепту: для долгого хранения картошку надо ополоснуть в воде с марганцовкой, и только потом сушить. Толик выволок в огород старую ванну, подаренную Георгием, набрал воды. Нина расстелила плёнку на пол-огорода, чтобы картошка сохла на ветру, хотела за один день разделаться со всем урожаем. Сыпанула марганцовки и собралась топить картошку в малиновом растворе, отвлеклась лишь разжечь костёр и сварить семье манную кашу. Когда вернулась, возле ванны стояла небольшая толпа незнакомых людей. И раньше прохожие люди заглядывали в вечно отпертые нижние ворота, но чтобы сразу в огород? Нина возмутилась и подошла ближе с грозными намерениями.
Толпа была странная. Один человек держал картонную иконку и что-то говорил, жестикулируя свободной рукой, другие слушали и иногда крестились.
— Вы откуда здесь? — прямо спросила Нина, — и зачем?
Человек с иконкой замолчал и уткнул палец в Нину, так что ей пришлось отступить, затем снова начал говорить, но междометиями, и уже добрался до полуосмысленных фраз «эй, вон и даже, эта самая» и «знаемо нами, а эти, значит, так вот, то есть, того», как в ворота проникла новая партия людей во главе с отцом Христофором. Вышла небольшая стычка, но Христофор благодаря навыкам проповедника захватил внимание и тех, и других. Даже Нина, которая злилась, что к ванне невозможно подойти, смирилась и стала слушать.