Так прошли годы учёбы в школе и профтехучилище. Короткий срок вместил столько событий, сколько Толику Цолькину и не мерещилось при бледном свечении двух дымов за окном у дедова кресла тридцать километров западнее Тупика Авиации, ломоносовской Маховки.
Уходя в армию, Лёнька оставил разобранный трактор во дворе перед конюшней, запер сарайку, где ютились мастерская и жилая каморка, выдержанная изнутри в эклектике шофёрских будней: картинки из журналов, зеркальца, бумажные иконки, голые девицы. Ключи отдал Димке, уже получившему взрослое имя Диментус, Диментий, иногда Димус; велел беречь инструменты. Попрощался с девушками, с маховскими друзьями, с родителями, побрился наголо, взял пару книжек и исчез.
Из армии Лёнька вернулся уже с Толиком Цолькиным, и с этого дня началась та история хаты-хаоса, которую мы могли бы знать, если бы свели воедино записки святого дурика.
2. Пятки
Всё казалось Лёньке неправильным после Германии: разбитые дороги, праздные мужики, сварливые женщины, которые не давали мужьям спиться и имели негласную власть пресекать любое начинание. Они видели в семье Силантия угрозу матриархату, поэтому хату-хаос не одобряли. Мужики, правда, захаживали как бы навоза купить или выпросить для хозяйства железяку — на самом деле поболтать о жизни — а потом оправдывались перед жёнами за грех самостоятельности, обзывая хату-хаос помойкой, а её обитателей — чудаками. Чаще всех бывал Вовка Срубай, бульдозерист-шабашник. То ему проводов, то гвоздей, а послушать, как потом жене сказки сочиняет — так он Ломоносовым благодетель.
Нина один раз послушала и с тех пор подозревала, что их жизнь слишком выпадает из жизни Маховки. Лёнька же с Толиком гордились этим выпаденьем.
— Мы флагманы болотной воды, — говорил Толик, двигая пешку.
— Да, пусть подтягиваются, — Лёнька чесал затылок и давил пешку конём.
Только через пять лет после возвращения друзья приземлились в маховскую действительность. Лёнька прилаживал новую ручку к двери мастерской и агитировал:
— И всё же, Анатолий, пора наводить мосты, живём как среди врагов. Вот Гусейн, например, мне обещал показать, где лежат старые движки от яков, если Ленина ему отдам. Правда, всё равно лазит, дырки в заборе делает. Будет зима — точно упрёт Ленина на санках. Не пёрлось ему, пока я в армии был.
— Да наводи что хочешь, — как бы соглашался Толик, глядя в ватман, — но пьяниц нам не надо. Силантия с вилами на них нет.
В первые годы после прихода друзей из армии, до смерти Силантия, население хаты-хаоса имело общее крестьянское хозяйство. Самолёты и тем более виманы официально не обсуждались. Силантий умело управлял семейным нравом как запряжёнными в одни сани Белкой, Пилотом и Стёпкой, только Толика к огороду не принуждал — парень не местный, городской, зарабатывает рисованием.
— Но-но, я вам! — серчал глава семейства, и летающие лодки прятались в листы карандашных чертежей на столе Толиковой каморки, или прорывались песнями из чайной беседки на ломоносовском полмосту: небо наш, небо наш родимый доооом! Даже приблудные Голова с Телом участвовали в общем труде. Голова вёл смирную Белку за повод, приговаривая ей на гуигнгнмском языке: еху, еху; а Тело, уже совсем взрослый растительный парень, висел на бороне. За это они иногда получали долю семейного супа в зимние дни, хотя и не связывали суп с летней работой.