— В чем дело, служивый?
Дерзкая его фамильярность неприятно поразила директора. Пожалуй, он даже растерялся. И сказал:
— Простите. Я ошибся.
И вернулся на свою дорожку. Молодой человек в белом комбинезоне хохотал, оглядываясь на него, и, исчезая в самолете, еще раз обернулся и послал директору воздушный поцелуй.
Океанское побережье показалось директору огромным и отчужденным. Ночью ему снились страшные сны.
Утренний обход начал он с неприятной внутренней дрожью.
Римлянин. Дама в голубом. Чернобородый перс. Эта тварь у окна.
Директор нехотя побрел к двери. Ему не хотелось смотреть на юношу в белом парике. Но он все же глянул.
Портрета не было.
Как в лихорадке, таскал он шандалы со свечами и напольные подсвечники, витые и золоченые, в зал портретов. «Ну, хватит, — бормотал он. — Ведь предупреждал я вас. Предупреждал я вас, сборище монстров».
Через полчаса он набрал номер аварийной.
— Горит Музей Два-Бис. Музей Два-Бис. Случай самовозгорания. В музее пожар.
Высохшее старое дерево, легкие холсты, рукотворные ткани вспыхивали, как порох. Пылали рукописи и книги. Лопались стекла. Дым и пепел витали вокруг здания. Директор вдруг подумал — а что, если и пепел этот падет на землю, как некие семена? что, если и дым этот, смешавшись с воздухом, даст свои всходы?
Пока пожарные накрывали музей, вернее, то, что от него осталось, прозрачней вакуумирующей оболочкой, директор сидел в открытом мобиле. Он чувствовал страшную усталость. «Все бессмысленно, — думал он, — время обманывало нас и раньше, а теперь и вовсе обнаглело. И ни стен, ни плотин против него нет. Оно сквозь стены проходит. Его сожжешь, а оно из пепла возникнет — и снова тут как тут. Но какое счастье, что не директор я больше. Какое счастье».
ЧАС НОЛЬ
Все началось с выставки Филонова. Люди в кепках в профиль: носовые хрящи перебиты, как у боксеров.
Человек, стоящий передо мной, обернулся.
— А я видела в точности такой нос, — сказала Ирэна.
— Ну и где же вы его видели? — спросил обернувшийся.
К Ирэне постоянно кто-нибудь приставал. На выставке — самым интеллигентным образом. Обратите внимание на композиционный центр. Вот в вашем лице композиционный центр — глаза. И так далее.
Ирэна ответила:
— На фотографии.
— А чья фотография? — продолжал несколько нетрадиционно посетитель, пристающий к моей даме.
— Не помню, — отвечала моя дама легкомысленно, — знакомый знакомых.
Нетрадиционный ухажер колебался. Он срочно вырабатывал линию поведения; у него ничего не получалось. Но когда мы с Ирэной чинно двинулись к следующей картине, он ринулся за нами.
— Девушка, — сказал он, — если вспомните, где видели фотографию и чья она, позвоните мне.
Ирэна стояла, вертя в красивых пальцах визитную карточку:
— Ну и прохиндей, — сказал я.
— Зато свежо и оригинально, — сказала Ирэна и спрятала карточку в сумочку.
— Ты собираешься ему звонить? — спросил я. — Разве в твоем хороводе потенциальных и кинетических хахалей научных мужей нет?
— Дорогой мой, — сказала Ирэна грассируя — «р» у нее получалось словно сквозь гипотетический леденец, — в моем хороводе, как ты выражаешься, есть даже членкор. А этого я беру на учет для коллекции. Ясно? Не звонить ему не обязуюсь. Мало ли… вечером скука одолеет. Или еще чего.
Ирэна была совершеннейшая дурочка. Глупость и красота у нее находились в пропорциональной зависимости. Зато вся как на ладони. Никаких толкований. Никакой рефлексии. С ней было очень легко. Это-то меня и смущало. Сложность моей натуры Ирэна сильно преувеличивала. И очень любила возвышенное — и во мне, и в окружающей действительности. Не знаю, много ли было возвышенного во мне, а в действительности явно полный мизер; поэтому Ирэна постоянно таскала меня по выставкам, концертам, спектаклям, лекциям и тому подобное.
— Дорогой мой, — говорила она, — мне нужна не просто близость, а близость духовная.
Не знаю, на кой черт была ей близость духовная и что она вообще имела в виду, но по слабохарактерности я таскался следом за ней по музеям, хотя лично мне больше нравилось проводить ее домой, когда дома никого не было, или привезти ее на дачу.