— О чем вы так угрюмо размышляете, Мишеев? — спросила она.
— О червях, — отвечал я честно.
— О могильных, что ли? — спросила она. — Вы философ? Натурфилософ? Или идеалист? Или, может, материалист?
— Я экзистенциалист, — отвечал я. — Кто это вас так образовал? Юрий?
— Да какой он вам Юрий? — презрительно повела она вздернутым носиком. — Я уже вам объясняла: он маг и волшебник. Профессор. Отчество у него есть.
— У всех нас что-нибудь да есть, у него отчество. У меня имя. У вас фамилия.
Она засмеялась.
— Да уж, — сказала она, — насчет фамилии моей можете не сомневаться. У меня и в паспорте фамилия.
— Что тут смешного? — спросил я. И добавил ни к селу ни к городу: — Я ведь ездил письмо его жечь.
— Письмо? Чье письмо? Ах, вот оно что. Было письмо. А они мне не сказали, трусы проклятые.
— Как же это вы так о дядюшках?
— Да оставьте, какие дядюшки, — она поламывала руки, крутя пальцы, дергала кольца. — А что в письме было?
Я повторил текст — прочитал: он словно бы повис передо мной в воздухе, текст этот, я его видел, вплоть до помарок.
— Господи, вот идиот, — сказала она жестоко. — В соответствии с пожеланиями. Что за канцелярский стиль. Даже помереть по-хорошему не могут. Ни помереть по-хорошему, ни жить по-плохому. Ну ничего не могут.
— Что его теперь критиковать? — сказал я. Он, между прочим, в морге, а вы тут у меня на тахте.
— Дайте закурить, — сказала Зоя. — Что это с вами?
— У нас с ним беседа была, — отвечал я. — Я его живым помню. Я ему вашу розу передарил.
— Тоже мне цветочница, — сказала она. — Фиалка Монмартра. У вас есть телефон?
— Да дрыхнет ваш Юрий, дрыхнет, — сказал я. — Я ему намедни звонил в это же время и разбудил.
— Он не мой, — отвечала Зоя. — Это я его.
Она улеглась на тахте, а я на короткой кровати в бывшей теткиной комнатушке. Утром она постучала в спинку моей кровати — до будильника.
— Вставайте, Мишеев, — сказала она. — Кофе горячий, яичница на столе. Я ухожу, у вас есть второй ключ?
Она была уже в пальто. Я отдал ей теткин ключ и посмотрел в окно. Она летела через двор. Пахло кофейком, яичницей, французскими духами, ржавым болотом и письмецом покойника. Очевидно, и пиджак мой, и я сам, и мы оба пропитались этим шлейфным ароматом, потому что боковым взглядом, идя к своему кульману, я увидел, как Тома повела носом наподобие сеттера или спаниеля и уронила угольник. Но впереди ее, бедняжку, ждало еще одно испытание. В конце дня секретарша крикнула меня к телефону:
— Мишеев! Возьмите трубку! Приятный женский голос!
— Когда вы придете? — спросила Зоя.
— После работы сразу, — отвечал я как дурак.
— Я не знаю, что это значит.
— В восемнадцать тридцать.
— Я уже здесь. Мишеев, когда придете, не бойтесь, я тут не одна.
— Только этого еще не хватало, — сказал я. — Что же, явлюсь я домой, и полон дом гостей?
С Томиного места пошла на меня некая ультразвуковая доза ненависти, даже в трубке защелкало.
— Нет никаких гостей, — сказала Зоя. — Только Юра.
— Я понял, — сказал я.
И пошел курить вслед за Томой.
Едва я распахнул дверь, как встретило меня это невыносимо алое пятно на зеленом фоне. Я почувствовал смутное понимание быка в этот момент. Смутную охоту поддать пятно рогами.
Однако влюбленную пару они не напоминали. Зоя сидела перед столом, запустив пальцы в белокурые локоны. Перед ней на столе насыпана была горка драгоценностей, как из сказки Шехерезады. На них она и глядела, на блестящие камешки. Юрий Николаевич стоял у окна и смотрел во двор.
— Это что ж такое? — спросил я вместо приветствия.
Доктор наук обернулся. Маг и волшебник.
— То же и я спросил, — сказал он.
— А это подарочек от покойника, — сказала Зоя.
— Сам принес? — спросил я.
— Прислал, — сказала она. — Прислал обещанное. И три года ждать не пришлось. Нравится? Между прочим, не бижутерия. Ювелирка натюрель. Можно на бал. Можно в ломбард. Можно в комиссионку.