— Лучше такси, — сказал я.
— Как прикажете, — сказала она.
Мы вознеслись на лифте на последний этаж одного из облезлых домов; она впустила меня в полутемную кухню и усадила в большое видавшее виды кресло. Потом она принесла телефон, хвост за которым тащился, как крысиный. И заставила меня выпить какого-то горчайшего травного зелья.
— Легче будет, — сказала она.
Мансарда была мастерской ее отца, художника, и она прожила тут всю жизнь с младенчества; на своем получердачье она чувствовала себя как рыба в воде. Здесь прихрамывала она сильнее, чем на улице. Белые волосы и кисти выцветшей голубой шали. То ли зелье подействовало на меня, то ли окружение, представлявшее собою причудливую смесь бедности и какого-то театрального щегольства, — но мне стало веселее. Боль постепенно ослабевала, и я подумал о Кате и позвонил ей.
— Сережа, — сказала Катя жалобно, — Сергей, приезжай, я ногу сломала.
— Левую? — спросил я.
— Да, — отвечала она.
— Голень? — спросил я.
— Как ты догадался?
— Приеду, — сказал я.
— Когда? — спросила она.
С «когда» дело обстояло хуже.
— Попробую побыстрее, — сказал я.
— Подожди, — сказала она, — скажи еще что-нибудь.
— Екатерина, — спросил я сурово, — где твои туфельки белые?
— В ударе ты сегодня, — отвечала она. — Из-за них и сломала.
— Если ты не остепенишься, — сказал я, — мы расстанемся навеки.
— Очень ты мне нужен, — сказала она. — Сотрудницу свою воспитывай. Остепенённую.
И повесила трубку.
— Мы все расстанемся навеки, — сказала девушка в голубой шали, — даже если остепенимся.
Она улыбалась. На плече ее сидела черепаха.
— Не скажи, — сказала черепаха.
— Я тебя не понимаю, — сказала хромоножка.
— Не все, — ответствовала черепаха многозначительно. Говорящая черепаха мне была неприятна. И я решил убыть поскорее — по мере сил своих и возможностей.
— Ох, спасибо вам! — сказал я. — Кажется, все прошло. Тем более что нога-то болела, как выяснилось, не у меня. Но зелье ваше все же колдовское, провалиться мне на этом месте…
И я провалился.
Сперва летел вместе с креслом. Потом кресло аннулировалось. По некоей диагональной траектории проследовал я сквозь ряд домов и квартир — препротивно быстро, наблюдая головокружительно меняющиеся жанровые сценки. Бытовуха. Она же романтика буден. В итоге оказался на той же ступеньке того же крыльца на набережной канала. Только на сей раз без болевых ощущений.
На том берегу из отгороженных стеною с караульной будкой построек казарменного типа слышались выстрелы и крики. Меня обгоняли бегущие матросы в черных бушлатах. Один из них был почему-то в кружевном жабо, заколотом сверкающей булавкой с бриллиантом. На руке его красовался (рукою сжимал он штык, надо заметить) огромный перстень с зеленым камнем. Двое волокли пулемет. Летели осенние листья. Это летом-то. Пропустив бегущих, я стал переходить через улицу. Рев мотора и скрип тормозов в метре-двух от меня.
Невидимая дверь машины открылась, и незримый шофер заорал:
— На тот свет захотел, сукин сын?! ходите, как во сне.
И еще кое-что.
Я вспомнил стучавшего ко мне человека в белой рубашке. «Фантомы». В моем случае ситуация осложнилась тем, что видимый мир не существовал, а существующий и вполне осязаемый мир как бы растворился. Звук возникал то тот, то этот. То оба вместе. С зонами молчания полного. Кратковременными.
В принципе я мог пройти сквозь того целившегося мне в лоб человека, хотя некий психологический барьер мешал мне это сделать. Зато в прозрачном воздухе, в коем я бестрепетно продолжал перемещаться, встречались непреодолимые препятствия. Люди. Собаки. Машины. Детские коляски. Ларьки.
— Железняков! — кричали на том берегу канала. — Кончай ты с эт-той шкурой лясы точить, ать-два!
— Геннадий, — говорила красивая барыня в широкополой шляпе своему кавалеру, — только не вздумайте мне анемоны дарить; они нынче дороги, да я их и не люблю.
— Точить ножи-ножницы! — кричал библейский точильщик. — А вот кому точить ножи-ножницы!
Точило, которое нес он на плече, напоминало средневековое орудие пыток. Группа бродячих акробатов в застиранных зеленых трико выступали под шарманку у следующего дома. Белокурая девочка со слипшимися космочками выгибалась назад, быстро дыша щуплыми ребрами. Из окон кидали монетки. Совсем еще молодой человек в церковном облачении, бледный, чернобородый и суровый, извинился, задев меня локтем. Хотя был он в меру бесплотен. Очевидно, я ему таковым не показался. Если вообще все это, вместе взятое, не было сродни боевику, в котором я принимал посильное участие в качестве неофита-зрителя. Зрителя необстрелянного и неоперившегося. Птенца гнезда Петрова, если дозволительно именовать гнездом наш неуютный и величественный город.