Это звучало неплохо.
***
Все было даже почти нормально, пока Андерсона не подстрелили.
***
Снег выпал внезапно, и, потеряв счёт времени, Гэвин решил с этого момента отсчитывать начало зимы.
Прошло три дня, с тех пор, как они дотащили на лошади тело Андерсона в заброшенный дом, но эта зима уже казалась бесконечной. Они мысленно резали её на короткие промежутки — установили расписание: кто остаётся на часах, кто идёт на охоту, кто колет Андерсону антибиотики. Они отгоняли распорядком страх смерти, и безглазая не торопилась.
Гэвин колол лучше, хоть и это лишний раз напоминало ему о матери, но из самодельного лука Коннор стрелял лучше — и что там, бегал он тоже быстрее. Так что возвращался с добычей он тоже чаще. Они пытались ставить ловушки на кролей, но, оба городские жители, понятия не имели, как это правильно делать.
Их припасы давно кончились. Одну из лошадей они отпустили — Гэвин тайком вытирал лицо рукавами, прощаясь с ней, но она бы умерла у них, некормленая, а на воле у неё были хоть какие-то шансы. К тому же она могла вернуться в Иерихон. Вторая лошадь осталась.
Они спали с Коннором в обнимку — это был вопрос выживания — и, по утрам, все ещё прижимаясь друг к другу, выкидывали на пальцах, кто пойдёт проверять, жив ли Андерсон.
Они пытались спать в разных углах, правда, пока риск не проснуться утром не стал таким же близким, как пар изо рта. Дом промерзал за ночь и ни капли не отогревался за день, и Гэвин был готов умереть от холода, только бы не признаться в том, что ему холодно — но, по какой-то непонятной причине, он же первым перетащил свои вещи к Коннору поближе.
В конечном итоге они влезли в один спальник — и Гэвин всем своим видом выражал отвращение по этому поводу. Ему обязательно нужно было всячески отворачивать лицо от Коннора (душно краснеть в чужие белые руки было бы смешно и жалко), но он же норовил незаметно прижаться щекой к чужому плечу, прямо поверх родинок — как будто во сне, так что это вообще и считаться не должно.
От них воняло потом, варёным молоком и нечищеными кроличьими клетками. Иногда Гэвин просыпался от того, что слюна у Коннора изо рта стекала ему на плечо, замирал на секунду, а потом пинал Коннора, пока тот не проснется.
Коннор травмировался — легко и часто: выбитый палец, подвернутая нога, счесанный локоть, разрезанная рука — как будто долго сражался с кошкой — это все еще можно было списать на неуклюжесть. Но когда Гэвин заметил, что Коннор перестал нормально есть — стал отказываться, оставлять, делиться — он не иллюзорно так пересрал.
Сначала думал, что Коннор подхватил какую-то хуйню — не может же у него быть универсальный иммунитет от всего. А когда понял, в чем дело, стало ещё поганей. Коннор отказывался есть в их пользу — это было паскудно, это было нечестно, это вызывало у Гэвина злость и эта злость была беспомощная.
Он однажды схватил Коннора за волосы, и они мутузили друг друга до крови, пока Гэвин не ебнул его по виску и они не откатились в разные стороны, пытаясь отдышаться.
«Ты охуел? Если ты ещё раз не доешь свою крольчатину и сделаешь вид, что с тебя хватит, чтобы отдать её мне, я из тебя все дерьмо выбью, ты, блядь, понял?».
Коннор слегка сморщил нос и улыбнулся, всем своим видом говоря: «попробуй». У него ужасно отросли волосы и теперь постоянно лезли в глаза, а Гэвину постоянно хотелось заправить их ему за уши. Даже сильнее, чем дать Коннору по морде. Он ничего не делал, но руки чесались.
Андерсон три дня подряд практически не приходил в сознание, только жутко хрипел и стонал, горячий, как печка, и от этого утренние проверки были тем более пугающими. Гэвин радостно сбегал на охоту, только чтобы не слышать, как он мечется.
Но Андерсон был крепкий. Он выдюжит. По крайней мере, Гэвин пытался себя этим успокаивать, чтобы не думать, что они с Коннором застряли зимой посреди ебаного нигде с полумертвым полутрупом на руках.
Он в любой момент мог просто не проснуться — умереть от заражения крови, замерзнуть, просто перестать дышать — и Гэвин паниковал и продолжал паниковать по этому поводу, а тем временем они вдвоем с Коннором разведывали территорию, держали оборону и отстреливались от залетных щелкунов.
Пистолеты пришлось выгрузить в их стоянке — они были тяжелыми и, не привлекая ненужного внимания, пользоваться ими было затруднительно.
Лежа на полу и слушая чужое дыхание, Гэвин думал, что Коннор наверняка не помнил, что он, Гэвин — это он, Гэвин, вернее, что они были знакомы до всего этого замута со Светляками. Если, конечно, знакомством можно считать интимное занятие макания головой в унитаз.
Почему именно сейчас? Почему именно сейчас это снова стало так его волновать? Последние два дня Гэвин, зациклившись, с замиранием сердца пытался прочитать в конноровых поворотах головы, интонациях, в том, какой рукой он подавал мясо, какой рукой тянулся к молнии на спальнике — помнит Коннор его или нет.
Учитывая, что за день они могли пересечься два раза и сказать друг другу два слова — времени, чтобы подумать, у Гэвина было море.
Коннор его не помнил.
Или вот сейчас он особенно сильно на бок уложил голову, особенно насмешливо?
Нет, показалось.
Гэвин раньше не был уверен, что думает по этому поводу, но теперь считал, что рад. Кто знал, что со своей совестью сражаться будет так мучительно. Откуда у него вообще вылезла эта совестливость? Где она пряталась все это время, чтобы ебнуть по нему вот только сейчас?
«Ты меня помнишь?» — звучало бы слишком прямо. Предполагало бы сразу, что было что помнить, и могло бы вызвать лишние вопросы, типа «откуда я могу тебя помнить, Гэвин? Ах, да, вот ты сейчас сказал и точно что-то я такое припоминаю — спизженые завтраки, кроссовок под ребра, да-да, отодвинься от меня, пожалуйста, чтобы я не видел твоей мерзкой рожи». Коннор бы так много слов за раз говорить не стал бы.
Ему было все равно, почему ему сейчас больше нет?
Гэвин сказал, прижавшись лицом куда-то к чужим ключицам (и на всякий случай отодвинув колени так далеко, как только позволял спальник):
— Я пойду завтра на охоту.
— Завтра не твоя очередь, — ответили откуда-то сверху, чужая грудная клетка слегка вибрировала от звука, Гэвину хотелось положить на неё ладонь и почувствовать эту вибрацию пальцами.
— Да, блядь, я знаю, — он ответил с досадой.
Я тут пытаюсь разговор начать!
«Ты считаешь меня старым знакомым Андерсона, или помнишь, как я давал тебе локтем поддых?».
— Ты…
«Ты сможешь его уколоть?», «ты не против, что я пользуюсь твоим луком?», «ты не забыл запереть дверь на ночь?».
Ты злишься на меня?
Просто спроси, что, так сложно? Какая-то пригоршня словечек, ничего такого.
Гэвин выдавил:
— Ты помнишь школу?
Ему показалось, или Коннор напрягся? Он должен сейчас что-то сказать, иначе это будет…
— Да.
От неожиданности Гэвин выдохнул вопросительное:
— Да?
Его не удостоили ответом.
— В смысле, какого хрена, конечно ты её помнишь, я просто…
Что, что ты «просто»? Ну!
— Нас было двое.
— А? — Гэвин приподнял глаза, в темноте лица Коннора было не видно, только немного блестели белки глаз. Почему они легли так неудобно, что коннорово лицо было где-то выше?
Это было не то, что он готовился услышать.
— А теперь — один.
— Кого было двое?
— Конноров.
Коннор подвинулся — и Гэвин в приступе малодушия подумал, что лучше бы он этого не делал: теперь ему было видно коннорово лицо — его темные глаза в полутьме блестели маниакально, а Гэвин очень устал и хотел поговорить совсем не об этом. Он хотел, чтобы все было просто — и точно знать, что его не ненавидят. Может, хотел ударить его, в солнечное сплетение, побольнее, чтобы замолчал. Или поцеловать в крупную родинку на щеке. Но вместо этого он лежал и слушал хриплый шепот, и его слегка потряхивало от мысли, что Коннор совсем поехал — и он от этого поехавшего на расстоянии дыхания.