Главное было не думать, что будет с Андерсоном, если они не смогут сбежать достаточно быстро.
Так, что он там говорит? Какие они особенные? Новая кровь? Присоединяйтесь? Я смогу убедить других, вас возьмут? У них на глазах свежевали то, что раньше было человеком, а они сидели вдвоём, привязанные, и должны были, после уверений в том, какие они особенные и как они помогут общине, сказать: «да, вы нас убедили, хотим к вам»?
И правда, долгий прочувствованный монолог от каннибала, что может быть лучше.
Дядька у решетки пытался быть убедительным. Все смотрел на Коннора, говорил больше глядя на Коннора, и уговаривал больше его, клал ему пальцы на ладонь таким мягким жестом. Гэвин тут скорее был в качестве мертвого груза, может, даже жеста доброй воли. Странно даже, что дядька не зашел с другой стороны и ради того, чтобы отрубить коннору его связи с прошлым, Гэвина не тюкнули по темечку самую малость сильнее, чем следовало бы.
Отрицать очевидное было глупо: Коннор со своим кровавым ртом был красивый и ебнутый, а этому стремному мудиле-агитатору за «вступайте в нашу общину, давайте вместе есть людей» нравилось из этого то ли что-то одно, то ли все сразу. И Гэвин мужика-каннибала понимал, но от этого вцепиться ему в его вислое морщинистое горло хотел не меньше.
Гэвин почти и не заметил, как прочувствованный монолог кончился. Только когда повисшая тишина продолжила длиться, вдруг понял, что все, надо решать.
Дядька смотрел выжидающе, но так мягко, не настаивая. Коннор улыбался, тоже мягко, ласково почти, он даже Андерсону так не улыбался.
Гэвин подумал: ну вот сейчас.
Так стоп, он что, именно здесь первый раз проговорил это про себя? Что… Э… А чёрт, к черту, раз уж их все равно съедят, перемелют на маленькие кусочки — Коннор был красивый, очень красивый. Слышите все? Очень красивый!
Коннор склонил голову — кровь у него на лице уже подсохла и от улыбки шла трещинками — чуть наклонился вперёд, плавно двинулся вперед всем корпусом — к руке, накрывающей его руку, как будто для поцелуя.
Кажется они с дядькой одновременно затаили дыхание.
И кажется дядька ещё пару секунд не понимал, что происходит, пока с криком не отдернул укушенные пальцы и не двинул Коннора по лицу, насколько позволяла решетка. Коннор с довольным видом откинул волосы со лба.
Гэвина душит смех, он был готов хохотать, как проклятый, но между сжимающими его грудь спазмами он кое-как прохрипел:
— Понял? Нхйди, мудачина.
Каннибал выматерился, его голос был уже не такой мягкий и доброжелательный, как и его жесты. Тесак на заднем плане не прекращал кромсать мясо. Коннор улыбался, из его разбитой губы сочилась кровь. Он коротким движением вытер лицо о связанные руки, и даже не поморщился.
Жить было хорошо и страшно.
***
Им обоим потребовалась небольшая диверсия, интуитивная совместная работа и много чертовой удачи, чтобы выбраться.
Когда Андерсон добрался до них, каннибал булькал кровью, а они как две гиены вцепились в него и кромсали, пытаясь достать побольнее.
У Коннора был очень хороший нож и очень яростная хватка, у Гэвина были только руки и нежелание стать обедом.
Андерсону пришлось буквально отрывать их от трупа. Он прижал их к себе, как смог, рычащих, дрожащих от ярости и адреналина, едва не рыдающих над истекающим кровью телом. Отобрал у Коннора нож, разомкнул гэвиновы пальцы на чужой, окровавленной рубашке.
Сказал: «шшш, сынок, шшш», и Гэвин не был уверен, к кому именно он обращался. Они вдвоем все равно вцепились в него с одинаковой силой.
***
Поселение горело красивым костром. Они уходили молча.
Андерсон время от времени хрипел и слегка заваливался на бок — Гэвин тайком посматривал на него — без лошади второй раз они его не утащат, а лошадь в дыму и суматохе они не нашли — но, кажется, старик в таком состоянии мог даже драться, даже стрелять.
То ли пистолет выпал, когда Гэвина вырубили каннибалы, то ли когда они же его обыскивали — но он снял другой пистолет с трупа: труп лежал на ступеньках, и при плохом свете казалось, что он прилег в снег, лицом вниз, пару шагов не дотянув до дома.
Так, в общем, и было.
Пистолет трупу все равно не пригодился, а теперь-то — и подавно не пригодится. Гэвин бы ещё пояс трупов, покрепче, снял, если бы у него так не дрожали руки.
Его сама эта простая, разумная, бытовая мысль вдруг испугала, и он, скрючившись над трупом, попытался не прикасаться к нему лишний раз, только задрал куртку, чтобы пистолет вытащить было легче — джинсы измазались, снег под трупом был грязный.
Гэвин быстро встал и рванул за остальными. Огонь перекидывался с крыши на крышу — лениво, как потягивающаяся кошка, но неотвратимо. Люди в дыму кричали и звали, и Гэвину было настолько не страшно, насколько только могло быть. Ему было никак.
Пистолет тяжело взбух у Гэвина в кармане джинс и мешал нормально передвигать ноги, так что Гэвин снова переложил его в ладонь. За рукоятку держать было неудобно, зато её тяжесть почему-то была приятной, как будто она его, Гэвина, заземляла.
Стрелял он отвратительно, но признаваться в этом не собирался — от тех же бегунов он отстреляться смог, так что к черту.
К тому моменту, как они отошли достаточно далеко, на Гэвина уже снова накатило. Они с Коннором наощупь влезли в один спальник, и Гэвин изо всех сил пытался не дрожать.
Он стянул куртку, наощупь проверил предохранитель на пистолете и прижал его к животу. Ему казалось, что он никогда больше не сможет уснуть без оружия. Это было так тупо.
Коннор лежал к нему спиной, и у него была страшно горячая шея.
Они не разжигали костра, и почти не разговаривали, Андерсон спал сидя, если вообще спал.
Утром он пытался делать вид, что все в порядке.
Гэвин при свете посмотрел на Коннора — грязного, окровавленного, исцарапанного, с засохшей кровью на распухшей губе — и подумал: точно, вот, что не так. Пощупал свое лицо, потянулся за снегом и зашипел — его обожгло холодом, и порезы на лице заныли, одновременно. Он как будто остро почувствовал, что у него есть кожа и эта кожа им недовольна. Ну, становись в очередь, кожа.
Когда Гэвин поднял глаза, он встретился взглядом с Андерсоном.
— Это все нужно обработать, — сказал Андерсон. Наверное, вчера это выглядело не так плохо. Или просто вчера им всем было не до того, даже Андерсону.
Гэвин посмотрел вниз, на колени, в жестких рыжих пятнах, и на кроссовки. Кроссовки выглядели так, как будто Гэвин прошёлся по лужам рядом со скотобойней.
Он сел в снег и начал их оттирать. Где-то выше и левее, Андерсон сказал:
— Так.
Не то чтобы Гэвин не чувствовал холода. Но вытереть их было очень важно.
— Так, парень.
Очень важно.
Его вздернули за шкирку и поставили на ноги, а когда колени снова подкосились — подхватили и дотащили до спальника.
— Смотри на меня, — он послушался и поднял глаза, — надо вам лица промыть.
Гэвин сказал:
— Не надо мне нифига, — и сам удивился, как слабо это прозвучало.
— Коннор.
— Да, лейтенант Андерсон.
— О, Господи, да зови ты меня Хэнком. И садись рядом. Сейчас.
Андерсон полез за пазуху и вынул оттуда фляжку — а Гэвин запоздало подумал, что эта фляжка такая маленькая, а её содержимое за время их пути все ещё не кончилось. Это было странно и не вязалось с тем, насколько запойным алкоголиком он Андерсона считал.
Когда кожа запекла от спирта, задумываться об этом он уже был не в состоянии. А когда чуть отпустило, он сидел с пульсирующим, разбухшим лицом, и смотрел, как Андерсон стирает кровь и грязь у Коннора с щёк.
***
Андерсон, конечно, делал вид, что ему все непочем, а сам периодически приваливался к ближайшему дереву и стоял так пару секунд, пытаясь отдышаться — но ему становилось лучше. И только когда Андерсон по-настоящему выкарабкался, Гэвин вдруг понял, насколько сильно он не верил, что старик сможет.