Гэвин тихо ответил:
— Конечно.
Андерсон оттеснил его плечом и сказал хмуро:
— Стань сюда.
Он помолчал.
— И не смотри на неё.
Он наклонился над машиной, прошелся пальцами по дверце.
— По крайней мере, нет сигнализации.
Вынул пистолет, перехватил рукой, натянул рукав на ладонь, замахнулся, ударил рукояткой — и окно лопнуло. Полез рукой в колючую раму разбитого окна, открыл дверцу. Потом забрался внутрь и открыл заднюю.
Снова прошёл рядом с Гэвином, который неприкаянно пытался не смотреть. Андерсон опустился на колено, подхватил Коннора под плечи и под колени, поднял его, встал. Поправил голову Коннора у себя на плече и пошёл к машине.
***
Он сгрузил Коннора на заднее сиденье, Гэвин сел на переднее. Андерсон завёл машину и вывел её с парковки. Их никто не преследовал.
Гэвин не мог не задавать себе вопрос: сколько людей было на том этаже, где держали Коннора? Потому что сейчас они ехали по пустой дороге, и их никто не преследовал.
Он исподтишка поглядывал на Андерсона, пытаясь рассмотреть разницу между старым алкашом (потому что сорок два — это старость), человеком, который говорит «шшш», чтобы успокоить, и человеком, который убил всех тех людей. Разделить всех этих Хэнков Андерсонов в своей голове.
Андерсон смотрел на дорогу.
А ведь после того, что стало с тем каннибалом, Гэвин думал, что это они тут чудовища.
Его тошнило. Кричать уже больше не хотелось, но его продолжало тошнить.
Осколки стекла крошились и понемногу отваливались на ходу. Коннор валялся на заднем сиденье, как странная кукла, все еще в своей нелепой больничной рубашке. Ноги у него казались чересчур длинными и торчали, белые, безволосые. А Гэвин, глядя на него, вдруг вспомнил, как впервые заметил, что Коннор теперь неисправимо, невыносимо выше его.
Гэвин надеялся, что Андерсон знает, что делает — и куда едет, очень не хотелось остаться без бензина в ебенях и с этой шпалой в невменозе.
— Он очнется?
Молчание.
— Хэнк?
— Что?
— Он очнется?
Снова молчание.
— Я не знаю. Он дышит?
— Не знаю.
Гэвин смотрел назад, в зеркало, почти ожидая, что Коннор вот-вот если не посинеет, то начнет пускать пену ртом. Пена не шла. Коннор просто лежал там и казался — Гэвин не знал, какое слово лучше подобрать — умиротворенным?
Как труп.
Его бесила своя беспомощность, своё бессилие. Он извернулся, протиснулся между сиденьями, чтобы послушать, дышит ли Коннор, и наткнулся на взгляд — прямой, изучающий. Гэвин осекся.
— С добрым утречком, — сказал хрипло.
— С добрым утром, — сипло отозвался Коннор. Потом он кое-как, цепляясь за сиденье, сел и тупо уставился на свои белые колени.
Моргнул. Спросил:
— Где мы?
Гэвин пожал плечами:
— В машине, ты ослеп что ли?
— Где Аманда?
— Там, где и должна быть, — хрипло сказал Андерсон, — в больнице.
У Гэвина похолодел загривок.
На тебя посмотрели несчастными глазами — ты пошёл и вырезал из-за них кучу людей и оставил белое платье в темной-темной луже.
— Тогда почему мы…
— Они тебя протестировали, и ты им не подошёл.
— Но…
Андерсон избегал смотреть в зеркало заднего вида:
— Это не место для детей, я же говорил. Сразу говорил, между прочим. И им и не нужны лишние голодные рты.
— Но…
— Да что еще не так-то?!
— Мне несколько… холодно.
В качестве простой демонстрации Коннор обнял себя за плечи, и Гэвин чуть не расмеялся вголос — вот прямо сейчас, в эту самую минуту, когда Коннор потирает ладонями предплечья, а Андерсон держится за руль так, как будто он его спасательный круг, они обрекают человечество на вымирание.
Гэвин расхохотался, и они выехали на магистраль.
========== Эпилог ==========
Вечеринки в Иерихоне были отстойные.
Все как всегда: подростковые драмы, лёгкий алкоголь, кто-то обязательно принёс что-то потяжелее и покрепче, молодая поросль ищет себе пару на вечер — Гэвин смотрел на них свысока. Потом корешился с кем-нибудь, и они курили в укромном месте, но в начале вечера он вечно смотрел на всех свысока — может, до первой драки, может, до первого предупреждения, но эй, ему было девятнадцать, что ему эти предупреждения теперь?
День был тяжёлым и долгим, но вот они выплясывают и веселятся. Гэвин хмыкнул: щенки.
Коннора он заприметил не сразу. Тот стоял один, почти незаметный за танцующими, со стаканчиком в одной руке и монетой — в другой, монета порхала у него между костяшек легко, как будто независимо от него. Сама по себе.
Гэвина первое время распирало чужим секретом. Он думал, что лопнет от необходимости поделиться — стать во внутреннем дворике, у стены, и орать в голос, заглушая шум дамбы: вы знаете?
Вы не знаете, а я знаю. Я знаю, а вы не знаете.
Когда они с Коннором собачились — было ещё хуже. На самом деле, они не собачились, конечно, из них двоих только Гэвин был собакой, и это Гэвин пытался взгрызться в чужое мясо — или подкатить, со своей кривой, неуместной лаской. Или все сразу, потому что это же он, как же он может-то, по-другому? Так, чтобы не все сразу?
Когда он злился и хотел крови — чужой, своей, не важно — тогда было очень тяжело не заорать: «а вы знаете?!».
Никто бы не поверил — иногда его останавливала именно эта мысль, что никто бы не поверил.
Что? Восемнадцатилетка со смазливым личиком и отличной статистикой дежурств — потенциальное спасение человечества? А не ебнулся ли ты головой, Гэвин Рид?
В Иерихоне их, кажется считали братьями, и никто, вроде бы, так и не попытался иерихонцев разубеждать. Ну и ладно, почему бы и нет? Брат покрасившее и брат поплоше, зато тот, что поплоше — ебливый и весёлый, не чета некоторым.
Гэвин смотрел, как связка фонариков подсвечивали Коннору лицо и как Коннор постукивал по стаканчику пальцами, в ритм музыке.
Гэвин основательно отхлебнул из стаканчика, и только потом пошел доебываться.
Иногда посреди ночи он лежал на полу в своей комнате, с окнами во двор, с отдельной кроватью, гитарой, которую он терзал свободными вечерами, крюками для его курток, и думал: что он тут делает? Что он продолжает здесь делать и как долго еще продержится? Почему за последние пять лет он не умер-то вообще?
История целой жизни: «Гэвин Рид и его пиздострадания».
Он подошёл совсем близко, перед тем, как сказать:
— Эй.
Коннор поднял глаза и откликнулся эхом:
— Эй.
Иногда, залипая на его лице, Гэвин забывал, какой этот дебил все-таки высокий. И сейчас, даже стоя привалившись к стене, Коннор все равно смотрел на него сверху вниз.
Гэвина толкнули — он в ответ рявкнул, от неожиданности даже не рассмотрев лица. В ответ захохотали и качнулись в обратную сторону.
— Ебланы.
Можно было качнуться за ними и почесать кулаки — предотвратить дурную, неприятную для них обоих сцену, которая сегодня обязательно случится. Лучше драка, чем долгое неловкое молчание и жалкая аппеляция к «а я был против того, чтобы тебя убили». Ну был, ну и что теперь?
«Люби меня, пожалуйста, лет пять назад я мешал тебя убить»?
Надо развернуться сейчас, найти Джошей и раскинуть картишки, будет приятный вечер, играть они, скорее всего, будут на сигареты, он все равно хотел отыграться, и…
Гэвин сказал:
— Мне нравится эта песня.
Иногда, примерно раз на тысячелетие, Гэвин Рид произносил слова, которые не приводили потом к катастрофе. Но слова, которые он действительно имел в виду, он произносил ещё реже.
— Мне ужасно сильно нравится эта песня.
Комментарий к Эпилог
We held on to hope of better days coming
And when we did we were right
I hope the people who did you wrong
Have trouble sleeping at night
“You Were Cool”
The Mountain Goats