Андерсон сказал:
— Сидите здесь. Не шуметь. — он посмотрел на Гэвина. — Тебя это тоже касается. Я скоро вернусь. И дверь закройте.
Гэвин опять кинул взгляд на Ебнутого — что могло случиться? Они, пока шли, заметили людей? Щелкунов?
Ебнутый развернулся и исчез в дверях, Гэвин хмыкнул и пошёл следом.
***
Интересно, все ли дома пустовали как этот, и если пустовали, почему их не прибрал к рукам кто-то понаходчивей? Гэвин считал себя находчивым. Можно было бы тут остаться, очень даже. Он пнул догнивающий, цветущий диван — если не брать во внимание просто сырость, крыша, кажется, протекала, и дивану особенно не повезло стоять там, где он стоял.
Не каждый, значит, клочок земли здесь поделен. Есть и такое. Гэвин снова пнул обшивку, поднял глаза — Ебнутый смотрел на него через всю комнату.
— Чего уставился?
Ебнутый пожал плечами. Гэвин осекся — он должен быть вежливее, тем более, если Ебнутый его не помнил.
Ждать было тошно, ещё и в такой компании. Ко всему прочему, Ебнутый пялился. Да, Гэвин несколько раз быстро переводил на него взгляд, пытаясь поймать, а Ебнутый в это время равнодушно смотрел куда угодно, только не на него — в сторону, в окно, в потолок. Но Гэвин совершенно точно затылком чувствовал взгляд, и это его бесило.
Он перевернул покосившуюся тумбочку, поставил её понадежней, сел сверху, скинул наконец с плечей рюкзак — его тяжесть стала такой привычной, что он даже не сразу вспомнил, что вот этот тяжёлый горб у него за плечами — вообще-то не горб. Переплел лодыжки, поднял взгляд.
Ебнутый вертел монетку: то перехватывал ее двумя пальцами, то со щелчком подбрасывал вверх, и на секунду — только на секунду Гэвин поверил, что никуда из школы не выходил, и сейчас — окно между уроками, а все, что случилось за последние два дня, ему приснилось, а на самом деле ничего не было — ни леса, ни побега из Детройта, ничего.
Секунда прошла, и Гэвин вспомнил, как дышать. И попытался успокоить колотящееся сердце. Спрыгнул с тумбочки, с независимым видом пошёл к окну — через стекло шла огромная трещина — он оперся ладонями о подоконник, Андерсона нигде не было видно.
Наверху что-то хлопнуло. Негромко, как будто дверью стукнули о косяк. Не угрожающе. Легонько хрустнуло стекло. Гэвин посмотрел на Ебнутого, Ебнутый в ответ смотрел напряженно, вон, даже брови на переносице свел. Следом раздалось приятное, почти мелодичное горловое клокотание.
— Сука, — прошипел Гэвин, цепляясь за край осевшей под его весом тумбочки и пытаясь голыми руками отодрать от нее крышку. — Сука.
А его маленький, славный нож валяется сейчас где-то, когда он так нужен, так ужасно нужен, славный такой нож. Думать, что щелкунов можно ушатать карманным ножом было глупо, но Гэвин любил ворчать, и если это будет последнее, что он сделает в жизни, он хотел бы наворчаться всласть.
Ебнутый подскочил к двери и подпер ее плечом. Судя по звуку, скатившийся с лестницы щелкун не вписался и влетел во входную дверь. Зазвенело стекло.
Хоть бы ещё не подтянулись, хоть бы ещё не подтянулись, хоть бы ещё не… — думал Гэвин, сдирая ногти в беспомощных попытках вооружиться.
Дверь под плечом у Ебнутого дернулась.
Гэвин плюнул и пнул тумбочку кроссовком, панически оглянулся — в комнате был хлам, но бесполезный — ни балок, которыми можно было защититься, ничего. Тряпки, мусор, цветущий диван.
Он прошипел:
— Окопались в доме со щелкунами, придурки. Вообще не хватило мозгов все проверить?
Ебнутый держал дверь:
— Нож в рюкзаке.
— Чего?
Ебнутый повторил, как для идиота:
— Я сказал: нож в рюкзаке.
Да, блядь, у Ебнутого тоже был рюкзак.
Дверь грохнула ещё — Ебнутый проскользил подошвами кроссовок пару сантиметров по грязному полу, но на месте ее удержал. С той стороны раздался фрустрированный вопль. Щелкун явно был хилым, может, не взрослая особь, но с ним все равно срочно нужно было что-то решать.
Гэвин схватил чужой рюкзак, дернул молнию — собачка зацепилась за ткань и встала намертво, он чуть не взвыл — дернул вторую, ухватил рюкзак и ссыпал его внутренности на пол.
Фонарь, консервы, ещё пять четвертаков, картинка с собакой — чего? Картинка с собакой? Он на секунду охуел, но тут же заметил нож и на все остальное был больше не в состоянии обращать внимание.
Нож был хорошим, не изящный, но с крепкой ручкой, хорошо заточенный. Гэвин бы позавидовал, если бы не мог сейчас думать только о том, что рвалось и билось в еле державшуюся на петлях дверь.
Ебнутый принял нож из его рук и сказал:
— Отойди.
— А?
— Отойди дальше.
Гэвин не знал, что Ебнутый будет делать, но метровый коридорчик, бутылочное горлышко, в котором он сражался с дверью, был слишком узким и не давал возможности для маневр…
— Закричи, когда скажу.
— Ты охуел?
— Скажу «давай» — кричи.
— Я ещё раз спрошу: ты охуел?! У них эхолокация, им похуй на… — от злого шепота у Гэвина уже начинало болеть горло.
Ебнутый посмотрел на него — что ты, блядь, собираешься?.. — отпустил дверь, и прижался к стене. Кажется, они оба перестали дышать. Тварь ввалилась в комнату и по инерции сделала пару шагов перед тем, как остановиться.
Ебнутый смотрел на щелкуна — тот стоял, прислушиваяь в каком-то десятке дюймов от его лица и явно пытался понять, куда все пропали. Ебнутый посмотрел на Гэвина, а потом едва ли не одними губами проговорил: «Давай». Щелкун то ли почувствовал движение воздуха, то ли расслышал, и повернул голову к его лицу.
Гэвин понял, что не может дышать. Щелкун зацокотал, как недовольный родитель, перед тем как сказать, как сильно ты его разочаровал. Вот только щелкун не станет ничего говорить, он просто…
Гэвин крикнул. Он давил воздух через сжатое горло, непослушное горло, которое делало свою работу: пыталось его спасти и не дать себя выдать.
Щелкун повернулся, торжествующе зацокотал и рванулся к нему.
Все, подумал Гэвин, сдавая назад на полшага — все.
Ебнутый прыгнул.
Он повис у щелкуна на спине, как рюкзак, как мешок, как ребёнок, встречающий отца, а потом одним ударом вогнал нож щелкуну в голову — и попытался провернуть — Гэвин увидел, как дернулся его локоть — щелкун махал руками и цокотал, цокотал — заткнись тварь — а потом ноги у него подкосились и он рухнул, мордой в пол, вместе с Ебнутым, и потом ещё некоторое время подвывал, как будто причитая, дрожал и дергался, пока не затих.
От удара о пол поднялась волна пыли, и Ебнутый закашлялся, как туберкулезник при обострении. Он кое-как встал, а потом попытался выдернуть нож — лезвие засело глубоко, так что он поставил ногу в кроссовке дохлому щелкуну на шею и тянул рукоятку на себя, пока оно с влажным звуком не выскользнуло.
Гэвин не знал, что сказать, поэтому, кое-как облизнув пересохшие губы, он выдавил:
— Если рядом ходят ещё такие — нам пизда.
Все-таки они слишком сильно шумели.
Ебнутый вытер лезвие о бедро и наклонился за рюкзаком. Потом присел на колени, прямо рядом с трупом. Свои вещи он собирал молча — а Гэвин, стоя рядом с ним, чувствовал себя последним идиотом. Он был в шаге от того, чтобы спросить, что это у Ебнутого за интерес к открыткам с собаками, но не смог.
Нож в рюкзак Ебнутый класть не стал, оставил в руках.
***
Они слышали выстрелы вдалеке, а когда Андерсон вернулся, у него был разорван рукав, но вроде бы больше ничего не пострадало.
— Светлякам не нужны дети. — сказал он Гэвину вместо приветствия. — Что бы ты там себе ни придумал, они тебя к себе не возьмут.
— А он им тогда, — Гэвин кивнул головой на Ебнутого, который стоял у двери и которого этот разговор явно не занимал, — зачем?
Андерсон снял с плеча ружьё, положил его на ржавую качель и присел рядом — качель скрипнула. Судя по тому, что в дом он их загнать не попытался, периметр теперь был чист и разговаривать вполне можно было на улице. Главное, чтобы он был не так чист, как с тем залетным щелкуном, который лежал сейчас рожей в пол, в гостиной.