Пока они с Андерсоном выясняли отношения, Ебнутый успел найти то, что осталось от их цели, почистить вход и, кажется, убить бегуна, судя по крови у него на ноже, да и по конвульсивно дергающемуся трупу под окном — и теперь стоял, вытянувшись по струнке, очень ровный, очень прямой. На левой руке у него алел настолько четкий отпечаток чужих зубов, как будто Ебнутый был гипсом в кабинете школьного дантиста. Или яблоком, которое слегка надкусили.
Сука.
Гэвин смотрел на него во все глаза. Ебнутый под его взглядом непринужденно поправил рукав.
Это было плохо. Это было очень плохо. Это было хуже трупа Светляка, в десять раз хуже. В сотни раз хуже.
— Хэнк, — сказал Гэвин, так спокойно, как только смог.
У нас тут ситуация.
Когда Андерсон сфокусировал на нем взгляд, Гэвин ткнул пальцем в Ебнутого.
На этом их поход точно был окончен. Никаких ему Светляков, никакого гражданского ополчения. Интересно, Андерсон позволит ему вместе с ним вернуться в Детройт? Интересно, сколько пройдёт времени, прежде чем это белое лицо в родинках и веснушках станет гнилым и воспаленным?
Интересно, почему он не мог позвать на помощь, а они не пошли проверить сразу, где его носит, и почему Андерсон не мог просто доверить ему винтовку, и почему Гэвину теперь нужно было смотреть на живой труп с прямой-прямой осанкой, вьющимися волосами у виска и влажными темными глазами?
Гэвина тошнило.
Он вспомнил мать. Он вспомнил соседа, которого убили у Гэвина на глазах, когда тот однажды вернулся со следом от укуса на щеке. Сосед до последнего отбивался, пока в него не пустили очередь. Он дергался как игрушечный. Мать увидела, что Гэвин смотрит, выругалась и увела его от окна.
Интересно, что Андерсон думал в этот момент? «О нет, плакали мои денежки»? Гэвин вспомнил, как Андерсон ободряюще хлопал Ебнутого по плечу, и его затошнило, то ли от зависти, то ли от себя самого, потому что завидовать было больше нечему.
— Это надо промыть, — сказал Андерсон.
Чего?
Андерсон похлопал себя по карманами, а следом достал из куртки фляжку.
Гэвин решил, что он сошел с ума. Что старый мудак совсем поехал. Таких было много, сочувствующих, их трудно было судить, каждый надеялся, что его-то и его семью как раз принесёт. Может, не в этот раз. Может, им ничего не будет. Может, если закинуться антибиотиками?
Ебнутый переложил нож в раненую руку и принял фляжку нормальной, не поврежденной. Андерсон кивнул.
Гэвин был не в состоянии двинуться.
Поехал, блядь. Он поехал.
— Повязку сам наложить сможешь?
— Да, лейтенант, — ответил Ебнутый прокуренным голосом, который так не связался с его интонациям пай-мальчика.
Они все тут ебанулись.
***
Ночью Гэвин пытался не спать.
Они остались на ночлег здесь же, труп трогать не стали. Развели костёр, поели, легли спать.
Андерсон отпивал из фляжки — той самой, блядь, фляжки, из которой Ебнутый днем щедро плеснул на рану, зашипел и которую следом отдал обратно.
Андерсон отпивал и смотрел в огонь. Сказал, что должен подумать, сказал, что не его, Гэвина, дело, о чем.
Гэвин лежал на боку, затылком к тёмноте и думал о ящике с оружием. Об отсутствии ножа. О том, что когда Ебнутый станет бегуном, Гэвин не успеет добраться до стволов. А их ещё зарядить нужно.
Может, он успеет схватить андерсонов револьвер? Нет, Гэвин вспомнил руку у себя на горле. Думать в эту сторону было бессмысленно.
Весь его предыдущий опыт кричал ему: то, чем они сейчас занимаются — опасная ошибка. Он буквально чувствовал, как над костром повисла пауза мучительного ожидания. Если бы только у Гэвина был нож…
И что было бы, если бы у Гэвина был нож? Он вспомнил грязное белое горло Ебнутого в воротнике толстовки.
Если бы у него был нож, что бы он сделал?
Гэвин повернул голову — Андерсон все еще ковырял палкой угли и пялился в огонь. Ебнутый лежал в спальнике, и Гэвину не было видно ни его лица, ни рук. Началось ли оно уже, обращение? Успеют ли они, когда оно начнётся?
Станет ли Андерсон реагировать, когда Ебнутый станет бегуном и нельзя уже будет делать вид, что ничего не происходит? Или он решил свести счеты с жизнью вот так, выебнуться?
Костёр мягко потрескивал. Если бы только эта ночь была бесконечной и никогда не кончалась, если бы его так не потряхивало, если бы они просто навсегда остались в этом времени, Ебнутый — ещё человек, тёмно, прохладно, пахнет костром, если бы, если бы…
Гэвин вывернулся из пледа, встал на ноги, потом стоял пару секунд, ожидая, что Андерсон велит ему сесть на место — тогда как раз можно будет нарваться, взорваться, поорать.
Андерсон молчал. Ковырял палкой ветки в костре, от света костра его светлые волосы казались почти желтыми, а лицо задумчивым и угрюмым. Гэвин вдруг понял, как по-идиотски выглядел сейчас, вскочивший, не решивший, что делает, не зная, куда деть руки, да и ноги тоже — ему идти? Остаться? Сесть обратно?
Горящая дранка, которую они сняли с окна, у Андерсона под палкой отбрасывала искры от каждого его движения.
Хорошо было бы быть костром — подумал Гэвин.
Андерсон вдруг спросил равнодушно:
— Куда собрался? — и Гэвин взвился — от его спокойствия, от того, что это была реакция. Наконец-то, пусть даже такая. Сказал громко:
— Мне уже и поссать нельзя?!
Андерсон наконец поднял на него глаза и смотрел теперь на Гэвина, как на идиота. Потом пожал плечами:
— Как хочешь, — и продолжил ковыряться в углях палкой, как будто костер занимал его сильнее всей этой невероятной хуйни, всей этой невероятной хуйни, всей этой невероятной… Гэвин неразборчиво выругался и потопал от костра.
Темнота обняла его холодом.
Он шел, пытаясь не шуметь слишком сильно. Если в ящике рядом с оружием не окажется патронов — это было бы тупо, но допустим, Гэвину достаточно будет просто винтовки — он, если придется, наверняка сможет вырубить Ебнутого прикладом. Наверняка.
Он вспомнил, как Ебнутый прыгнул щелкуну на спину. Как вогнал нож, как сказал: когда скажу — кричи. Какое лицо у него при этом было сосредоточенное и бесстрастное, а зрачки — расширенные. Гэвин фыркнул и постарался отогнать эти мысли.
Он обошел костёр по широкой дуге, изо всех сил надеясь, что не потеряется в темноте, нащупал ногами остатки бетонной ограды, пошёл вдоль неё. Нащупал дверь, которую днём вот этими руками придерживал, проползая внутрь — дверь не поддавалась. Он дернул ещё раз, еще, переполз к окну — оно было забито. Нет, не оторвать.
Он бессильно пинал забитую дверь и чувствовал, как по щекам скатываются злые, горячие слёзы. Вот тут они и подохнут, а все потому что у Андерсона что-то взыграло, а он этому чему-то поддался. Сраный самоубийца! Сраный!
Гэвин остановился, тяжело дыша.
Можно было уйти, прямо сейчас. Гэвин зло хмыкнул, ага, уйти, без рюкзака, который остался у костра, без фонаря и без пледа. Конечно, можно уйти. И прикончит его тогда не Ебнутый, так кто-то другой.
Когда он вернулся к костру, Андерсон сидел там же, так же. То ли он ничего не слышал, то ли делал вид, что не слышал, то ли ему было просто настолько плевать на гэвинову истерику. На гэвиново желание выжить.
А ещё Ебнутый тоже не спал. Гэвин понял это не сразу, но когда понял — шарахнулся от него в полутьме. Они оба молчали и не смотрели друг на друга, а потом Гэвин опустил взгляд. У Андерсона на бедре лежал револьвер, блестящий в свете костра. Гэвин смотрел на него пару секунд, не понимая, а потом решил, что ему тоже все равно, как, по видимому, все равно и всем остальным.
Он обошел Ебнутого, яростно замотался в плед, яростно же сел. Спать он не собирался. В темноте его распухших глаз и грязной рожи не должно было быть видно.