Если в этих «супермагазинах» что-то когда-то и продавали, то Гэвину трудно было это представить. Место было хмурое, на Гэвинов взгляд, а благодаря голым манекенам и жизнерадостным надписям на плакатах ещё более стремное, чем заброшенные дома в его родной карантинной зоне.
Но вот Коннору, судя по его, ну, всему, это место нравилось. Не так, как Андерсону, который радовался своим воспоминаниям, а потом расстраивался из-за них же. Коннор бродил туда-сюда и с почти нормальным, человеческим любопытством оглядывался по сторонам. Рылся, как приблудившийся к городским мусорным бакам енот, вытаскивая на поверхность всякую условно ценную хрень — журналы, игрушки, монеты, что-то на первый взгляд неидентифицируемое. И на второй. И на третий.
Гэвин иногда поглядывал на раскопки с интересом, и почти с завистью — на очередную странную вещь, которую Коннор грязными пальцами отковыривал из-под завалов, но в целом Гэвин его восторга не разделял. Тоже мне повод для радости, грязный подвал, протянувшийся вверх и вдоль. Повсюду — гнилые лестницы, гнилые балки, битое стекло в траве и под ногами. К тому же Гэвин оступился на ступеньках и чуть не расстался с передними зубами, так удачно приложился о перила.
Он периодически раздавал Коннору команды, в частности, искать журналы с голыми бабами, потому что конечно же Гэвина интересовали голые бабы, разумеется, но Коннор его игнорировал.
Это было большое здание, и теоретически здесь можно было чем-то разжиться, но отсюда явно уже по нескольку раз вынесли все мало-мальски ценное. Впрочем, чего им было привередничать? Только интересно, то, что местная гниль никому больше не была нужна, делало ли их меньшими мародерами?
Предполагалось, что Гэвин тоже должен был что-нибудь искать, но ему отлично сиделось после несчастного случая с зубами. Так что пока Андерсон бродил, в поисках вещей, которые могли им пригодиться, а Гэвин сидел — Коннор просто пялился по сторонам, зачарованно.
И вот сейчас, в Иерихоне у него снова было это лицо, почти восхищенное. Хотя с чего бы — ну двор, ну дамба, Ну люди.
Любопытные глаза условных одногодок следили за ними пристально, и Гэвин за пару быстрых взглядов сам попытался их рассмотреть. Иерихонские были какие-то слишком чистые, слишком спокойные, что ли. Не школьные. Не казалось, что они перебирают в голове варианты, как бы тебя наебать.
Гэвин рядом с ними особенно остро почувствовал себя вонючим и грязным, и разозлился — вот бы сейчас стыдиться своего запаха и своей грязи после долгого, тяжелого перехода. Когда они, такие чистые, небось, за стенами вообще не бывают. А ещё моются и едят каждый день, три раза в день. Небось знают здесь друг друга с пеленок и в итоге переженятся. Почему-то эта мысль его тоже очень злила.
— Че пялишься? — громко сказал он почему-то конкретно в лицо высокому мулату. Может, потому что у того было какое-то очень спокойное лицо, а глаза — очень светлые, и смотрели они невозмутимо.
Они замерли друг напротив друга на пару секунд, и Гэвин отмер только тогда, когда Андерсон окликнул его через весь дворик. И то, Гэвин отошёл, до последнего не разрывая с мулатом зрительного контакта, так что несколько раз чуть не подмел носом пол.
***
Их не собирались выгонять сразу же. И с явной неохотой, если судить по лицам взрослых, их готовы были и принять, и разместить.
Гэвин никогда не был особенным поклонником мытья, но сейчас перспектива вымыться и поспать в настоящей постели, может, даже на настоящем белье, была заманчивой до слез. Кинь ему иерихонцы голый матрац во дворе — он уже был бы рад, хоть и попытался бы не подать виду.
В здании с сырыми коридорами были душевые, и Гэвин бы никогда и никому не признался, особенно парням из школы, которых он никогда не хотел больше встретить, но душ оказался воплощением счастья.
Гэвин шел туда с кривой рожей и головой, полной мыслей о мулате, явно важном старике на коляске, который встретил их с нечитаемым лицом, и Андерсоне, которому стоило позвать и Гэвин почему-то откликнулся, — но чуть не умер от радости, когда удачно выкрутил беловатые вентили, и вода из лапки душа полилась идеальная.
Ничего больше не было — было только счастье стоять на холодном поддоне под струями воды, смывать с себя пот и грязь последних недель, намыливать несчастную голову, в которой только чудом не успело ничего завестись — и ни о чем не думать.
Одежда, которую ему выдали, ничем особенно не выделялась — заношенная, но чистая, даже наощупь: штаны, рубашка — и толстовка, видимо, чтобы не замёрз без куртки. Гэвину даже стало интересно, у кого конкретно все это отобрали, чтобы отдать ему. У того мулата со светлыми глазами? у черных тройняшек? у того бледного, тощего? кажется, это все, кого он успел рассмотреть. Может, у девицы в шапке?
Не важно, он в любом случае по этому поводу испытывал мстительную радость и только понадеялся, что его собственные шмотки действительно взяли, чтобы постирать, а не чтобы под шумок швырнуть в печь и не заморачиваться. Он любил свою куртку.
Или, может, у них есть запас никому не нужной чистой одежды для каждого случайно приблудившегося?
Гэвин вывалился из душа, размягший и счастливый, в тонком и шершавом, как наждачка, полотенце, и осекся.
Коннор в местной раздевалке стоял и тянул к горлу собачку черно-белой олимпийки, полностью одетый и белый, как будто отмытый до скрипа. И когда только успел? Мокрые волосы у Коннора ещё сильней завились и теперь липли ко лбу, а Гэвин до вида этих колечек как-то и не задумывался, что кому-то из них может понадобиться расческа — ему самому хватило протереть волосы полотенцем и пригладить пятерней. Хотя вон у Андерсона же тоже патлы.
Коннор молча встретился с ним взглядом, который при некотором воображении можно было назвать вопросительным — на чистом лице у него теперь чётче проступили родинки, и Гэвин даже оттуда, где стоял, мог бы их пересчитать: одна на веке, две на лбу, четыре на щеке — ещё одна была в ухе, но с такого ракурса было на разглядеть. Гэвин просто знал, что она есть, и Гэвину нужно было со всем этим как-то дальше жить.
Он с усилием оторвал взгляд от коннорова лица, негромко спросил: «чего пялишься?» — и отвернулся, не дожидаясь ответа. Коннор жизнерадостно сказал «ничего» ему в спину, судя по звукам — собрал вещи и закрыл за собой дверь.
Гэвин вздохнул с облегчением.
Рубашка была ему тесновата, а вот штаны пришлось подворачивать, но жить можно было. Тем более, что толстовка действительно оказалась тёплой.
Ужинали они вместе с местными, в большом помещении, похожем на амбар. Столы — в три ряда, у столов — лавки. На них сначала продолжали поглядывать, но, судя по всему, быстро привыкли и почти перестали замечать.
Гэвину это все еще напоминало школу — более свободную, без решеток на окнах, более цивильную, но все-таки типичную детройтскую школу со стенами выше человеческого роста и автоматчиками, расставленными по периметру. Даже амбар вполне тянул на их школьную столовую — если, опять же, вычесть решётки.
Они втроём сидели за одним столом и молча ели. Ужин был вполне съедобным. В школе так не кормили.
Интересно, как здесь было бы жить? Все что угодно лучше школы, особенно, если там так кормят.
На ночь их увела за собой девица в жилые помещения. По крайней мере, Гэвин посчитал их жилыми, ни с кем пересечься ему за вечер там не пришлось.
— Да-да, — сказал Андерсон, после того, как она вызвалась их устроить на ночлег, а Коннор в ответ посмотрел на него недоуменно, — идите.
Она стала у двери, ожидая, пока они с Коннором зайдут внутрь.