Старик сумасшедший
Видишь? Бархатная книга...
Тихо!
Все в ней мертвецы.
Пали первой жертвой
Ига
Рода Русского отцы.
Дети, матери их, жены
Казнены
Иль съел их Голод.
Сорок лет шли похороны.
Торжествует серп и молот.
Есть на Белом море остров.
Там кровинушка моя.
Слышал я,
Что там не просто
Трудовые лагеря.
Перековывают веру
У детей там и монахов
Иноверцы изуверы
Пулей, голодом и Страхом.
Слыщишь,
Как звенят их цепи?
На страницах книги кровь!
Это маленькие дети
В самой страшной из неволь!
Тихо!
Не спугни!
Их души
Копошатся между строк.
Помолюсь,
А ты послушай,—
Вдруг ответит мне
Сынок?
Рассказ капитана
Я шел норд-ост. Была зима.
Монахов вез в трюмах на муки.
Охрана мучилась от скуки.
И был мой пароход — тюрьма.
Я помню, был тогда обед,
Когда узнав координаты,
Мой замполит, брюнет пархатый
Мне в сургуче подал пакет.
Я вскрыл пакет. Там был приказ:
При рандеву открыть кингстоны,
Попам устроить похороны.
Эсминец встречный снимет нас.
Я каюсь! Молод был, бездумен!
Как молодые все — жесток.
Я сам открыл кингстоны в трюме
И ледяной впустил поток.
Команда села на баркас,
А я, как пишется в романах,
Про долг последний капитанов,
По судну шел в последний раз,
Я ждал, что паника там будет,
Когда раздался крик: "Вода!
Мы тонем, братия, беда!
Спаси, Господь! Спасите, Люди!"
Вдруг чей-то голос скорбно, строго
Призвал к причастию монахов,
Послушников, седых экзархов
Во тьме железного острога.
За ним завел второй монах,
И третий подхватил тотчас,
И редкой силы трубный бас
Запел торжественно в трюмах...
За нас молились в смертный час
В трюмах от носа до кормы,
В храм превратившейся тюрьмы,
В последний раз. В последний раз!..
Осел у парохода нос,
А хор молился все за нас...
Когда садился я в баркас,
Не подал руку мне матрос
И был какой-то жуткий смысл,
В том, что почуяв смертный час,
Спасаясь с судна, сотни крыс,
За мной попрыгали в баркас...
Водой залило первый трюм.
И стали тише песнопенья.
Молили морякам спасенья,
Воды перекрывая шум.
Потом умолкли во втором.
Но выводили: — Аллилуйя! —
Чему-то радуясь, ликуя,
Монахи в трюме кормовом...
Потом умолкли и они!
И только чей-то голос детский
Звенел:— Святой заступник. Невский!
Воспрянь! И Русь оборо...
Тут, словно лопнула струна!
Для русских — эта память — свята!
Их оыло — тысяча два брата
И миля восемьсот до дна...[8]
Он звал: — В последний, смертный час
Сплотимся, братия, в молитве,
С антихристом в священной битве,
Он губит тех, кто губит нас.
Их души ждет за этот грех
В геене огненной мучения!
Мы примем смерть, как искупленье.
Нас примет тот, кто судит всех!
Философ
Слепа, бездумна пламенная страсть.
И нет прощения без покаяния.
Нет Совести без наказания,
Преступна безответственная власть.
Кто к ней стремится властью демагога
Всем людям обещая рай земной,
И за него толкая в смертный бой,—
Тот метит за земле на место Бога!
Его мечта — стальная диктатура,
Перед которою весь мир дрожит.
И средство диктатуры — Геноцид,
В его игре — обычная фигура.
Как конкурента оттолкнет он Бога.
И назовет преступником святого.
А честь его — лишь звук, пустое слово,
А жизнь его — за власть свою тревога,
Слепа, бездумна пламенная страсть.
Писатель
Я не умер с голоду, как Блок,
Предо мной — не Гумилева стенка,
Как Сергей Есенин я не смог,
Письма не писал, как Короленко,
Не бежал» как Бунин и Куприн,
Не вернулся, как Толстой и Горький,
В сказку не сумел уйти, как Грин,
От кошмаров страшных сказок Тройки.
Я пытался жить, имел семью,
Боже упаси вздохнуть в обиде.
Позабыв профессию свою,
Каменно молчал о Геноциде.
Значит, зря робел я и молчал!
Значит, зря не написал, что надо!
Значит, зря я дался палачам!
Значит, зря мне смерть теперь награда.
ЛАТЫШСКИЙ СТРЕЛОК
Латыш за золото послушен,
Неустрашим и деловит.
Прикажут — старый мир разрушит,
Прикажут:" В бой!" — Он победит
Стрелять прикажут — расстреляем.
Молчать прикажут — помолчим.
Вы от России растеряли
Давно уже ее ключи.
Не любит русский дисциплину.
Не зря же русские князья
В лихую для себя годину
К нам обращались,— за моря.
Еще Владимир,— Ваш креститель
Нас нанимал (к Вам на крещенье).
И Ленин нанял — Ваш учитель —
Вас обратить в свое ученье,
Отвергнуть все, что Вы любили,
Князей убить, как в старину,
Чтоб Вы друг друга истребили,—
Начать гражданскую войну .
Двадцатый год — год перелома:
Бесплатно служит пусть дурак.
Нашлись дела у нас и дома,
И там мы свой подняли флаг.
У Вас остались командиры:
Вот Берзин, Лацис, Петерс, Стучка ...
У них прекрасные квартиры
И генеральская получка.
вернуться
8
Эту исповедь автор записал в 1972 году во Владивостокской церкви на Океанском проспекте (снесена в 1975г. ) со слов бывшего капитана, пенсионера, каявшегося в своих грехах и пытавшегося их замолить. Аналогичный случай имел место в Белом море, где была затоплена баржа "Клара" с заключенными СЛОНа (Московские новости, 43, 23 октября 1988г.) С 1935 по 1954 год капитан отсидел за "разглашение" этой истории в системе ГУЛАГ по статье "за государственную измену".