Он вывел Сталина за стену
Железных, верных нам людей,
Вождем назвал шакал гиену
И сделал первым из вождей!
Но!
Слишком велика услуга.
Она опасней, чем вина.
И смертный приговор для друга
Ее в истории цена,
И утолит палач и Каин
К убийствам низменную страсть.
И не простит Ежову Сталин
Ему подаренную власть.
Но!
Как и бек хазар когда-то
И сам умрет в урочный час.
И снова слуги каганата
На пьедестал поднимут нас!
Старик сумасшедший
Видишь? Бархатная книга...
Тихо!
Все в ней мертвецы.
Пали первой жертвой
Ига
Рода Русского отцы.
Дети, матери их, жены
Казнены
Иль съел их Голод.
Сорок лет шли похороны.
Торжествует серп и молот.
Есть на Белом море остров.
Там кровинушка моя.
Слышал я,
Что там не просто
Трудовые лагеря.
Перековывают веру
У детей там и монахов
Иноверцы изуверы
Пулей, голодом и Страхом.
Слыщишь,
Как звенят их цепи?
На страницах книги кровь!
Это маленькие дети
В самой страшной из неволь!
Тихо!
Не спугни!
Их души
Копошатся между строк.
Помолюсь,
А ты послушай,—
Вдруг ответит мне
Сынок?
Рассказ капитана
Я шел норд-ост. Была зима.
Монахов вез в трюмах на муки.
Охрана мучилась от скуки.
И был мой пароход — тюрьма.
Я помню, был тогда обед,
Когда узнав координаты,
Мой замполит, брюнет пархатый
Мне в сургуче подал пакет.
Я вскрыл пакет. Там был приказ:
При рандеву открыть кингстоны,
Попам устроить похороны.
Эсминец встречный снимет нас.
Я каюсь! Молод был, бездумен!
Как молодые все — жесток.
Я сам открыл кингстоны в трюме
И ледяной впустил поток.
Команда села на баркас,
А я, как пишется в романах,
Про долг последний капитанов,
По судну шел в последний раз,
Я ждал, что паника там будет,
Когда раздался крик: "Вода!
Мы тонем, братия, беда!
Спаси, Господь! Спасите, Люди!"
Вдруг чей-то голос скорбно, строго
Призвал к причастию монахов,
Послушников, седых экзархов
Во тьме железного острога.
За ним завел второй монах,
И третий подхватил тотчас,
И редкой силы трубный бас
Запел торжественно в трюмах...
За нас молились в смертный час
В трюмах от носа до кормы,
В храм превратившейся тюрьмы,
В последний раз. В последний раз!..
Осел у парохода нос,
А хор молился все за нас...
Когда садился я в баркас,
Не подал руку мне матрос
И был какой-то жуткий смысл,
В том, что почуяв смертный час,
Спасаясь с судна, сотни крыс,
За мной попрыгали в баркас...
Водой залило первый трюм.
И стали тише песнопенья.
Молили морякам спасенья,
Воды перекрывая шум.
Потом умолкли во втором.
Но выводили: — Аллилуйя! —
Чему-то радуясь, ликуя,
Монахи в трюме кормовом...
Потом умолкли и они!
И только чей-то голос детский
Звенел:— Святой заступник. Невский!
Воспрянь! И Русь оборо...
Тут, словно лопнула струна!
Для русских — эта память — свята!
Их оыло — тысяча два брата
И миля восемьсот до дна...[8]
Он звал: — В последний, смертный час
Сплотимся, братия, в молитве,
С антихристом в священной битве,
Он губит тех, кто губит нас.
Их души ждет за этот грех
В геене огненной мучения!
Мы примем смерть, как искупленье.
Нас примет тот, кто судит всех!
Философ
Слепа, бездумна пламенная страсть.
И нет прощения без покаяния.
Нет Совести без наказания,
Преступна безответственная власть.
Кто к ней стремится властью демагога
Всем людям обещая рай земной,
И за него толкая в смертный бой,—
Тот метит за земле на место Бога!
Его мечта — стальная диктатура,
Перед которою весь мир дрожит.
И средство диктатуры — Геноцид,
В его игре — обычная фигура.
Как конкурента оттолкнет он Бога.
И назовет преступником святого.
А честь его — лишь звук, пустое слово,
А жизнь его — за власть свою тревога,
Слепа, бездумна пламенная страсть.
Писатель
Я не умер с голоду, как Блок,
Предо мной — не Гумилева стенка,
Как Сергей Есенин я не смог,
Письма не писал, как Короленко,
Не бежал» как Бунин и Куприн,
Не вернулся, как Толстой и Горький,
В сказку не сумел уйти, как Грин,
От кошмаров страшных сказок Тройки.
Я пытался жить, имел семью,
Боже упаси вздохнуть в обиде.
Позабыв профессию свою,
Каменно молчал о Геноциде.
Значит, зря робел я и молчал!
Значит, зря не написал, что надо!
Значит, зря я дался палачам!
Значит, зря мне смерть теперь награда.
ЛАТЫШСКИЙ СТРЕЛОК
Латыш за золото послушен,
Неустрашим и деловит.
Прикажут — старый мир разрушит,
Прикажут:" В бой!" — Он победит
Стрелять прикажут — расстреляем.
Молчать прикажут — помолчим.
Вы от России растеряли
Давно уже ее ключи.
Не любит русский дисциплину.
Не зря же русские князья
В лихую для себя годину
К нам обращались,— за моря.
Еще Владимир,— Ваш креститель
Нас нанимал (к Вам на крещенье).
И Ленин нанял — Ваш учитель —
Вас обратить в свое ученье,
Отвергнуть все, что Вы любили,
Князей убить, как в старину,
Чтоб Вы друг друга истребили,—
Начать гражданскую войну .
Двадцатый год — год перелома:
Бесплатно служит пусть дурак.
Нашлись дела у нас и дома,
И там мы свой подняли флаг.
У Вас остались командиры:
Вот Берзин, Лацис, Петерс, Стучка ...
У них прекрасные квартиры
И генеральская получка.
А я вернулся в отчий дом,
На деда с прадедом надел.
Но как болезнь! Как страшный сон!
Забыть не мог кровавых дел.
Надеялся, — нас минет это,—
На растерзанье палачей
Не отдадим страну Советам
Под нож парадов и речей.
Но видно грех велик и страшен,
Разверзлась русская могила
И Вы победным вышли маршем
На берег Рижского залива ..
И нас сломила Ваша сила!
Меня! Латышского стрелка!
К преступникам и дезертирам
На смерть отправила ЧЕКА!
ЧЕРНОСОТЕНЕЦ
Мы помним все!
И точен наш подсчет!
Зря на забывчивость надеются евреи.
Наш меч голов повинных не сечет,
Но пусть они мечу подставят шеи!
Кипит, бурлит славянская страна!
К возмездию взывают миллионы!
За раскулачиванье, тройки, трибунал,
За голод, за заложников, за зоны!
За рабский труд, убийства, геноцид
Еще возможно вымолить прощенье!
Прими, пока не поздно,
Вечный Жид,
Тропу тернистую Христова Искупленья
Вся наша кровь!
Проклятие твое.
Ее ты не отмоешь, не обманешь!
Отбрось талмуд, как грязное тряпье!
И в мире
Равным среди равных станешь!
Пока еще не поздно, кайся Жид!
Одно тебе спасенье —
Покаяние.
Покаявшись — познаешь жаркий стыд
За все свершенные тобою злодеянья
Отринь расчет на силы торжество
Оставь всемирного владычества химеру!
Забудь языческое,
Злое божество.
Последуй христианскому примеру.
И принеси на жертвенный Алтарь
Свою Гордыню,
Ненависть,
Жестокость!
И примет жертву ту
Небесный царь,
И путь тебе откроет
через пропасть.
ДЕДУШКА
Прерву на этом исповедей ряд.
Ведь миллионы казнены в те годы.
Но не убиты генетические коды
Они в тебе, мой внук, заговорят.
Подскажут выход в трудную минуту,
Кто друг тебе, а кто смертельный враг,
Помогут превозмочь усталость, страх,
Боль сердца и души мятежной смуту
Душа твоя не примет Геноцид,
И станет с этих пор в цветах контрастна,
К истории Отечества причастна,
И палачам убийства не простит.
Познает ненависть и будет жаждать мести,
Услышать палача предсмертный стон,
Как высшей справедливости закон,
От имени всех жертв!
Как долг фамильной Чести!
И помни! Не найдется человека,
Кроме подонков, палачей, фашистов,
И нелюдей в обличье сионистов,
Кто стал бы защищать убийства века.
А были и такие. Ликовали.
И радовались казням, произволу,
И Беззаконию "как высшему закону",
И прямо к Геноциду призывали.
И упиваясь, празднуя победу,
"Всех, кто не с нами"
Насмерть забивая,
Запели слуги и сыны Синая,
Глумясь над русским языком и верой дедов.
Послушай, внучек, что они запели:
Л. М. Каган
Это ж надо, какой ужас!
Русским людям — смерть кругом!
Над страной вороны кружат,—
Вот погром! Так уж погром
Стал народ наш комиссаром.
И в борьбе за новый мир
Шляпник, ставший генералом,
Генералов победил!
* * *
Долой историю России!
Долой историю царей!
Пришел израильский мессия
Отметить за слезы матерей
Пусть слез тех не было в помине,
Мы скажем были!
И Шабаш!
Достоин говорить отныне
Лишь тот, кто доказал, что наш
Что бы молчал