Поделись эмоциями.
Рука трясется все сильнее. Настолько, что текст на экране расплывается и «поделись» читается как «покорми».
Конвейерная лента скрипит, грохочет и останавливается. Двери печи закрываются, пряча за собой маму. Снаружи они разрисованы цветами и херувимами.
«Поделись эмоциями», — умоляют они. Но эмоций нет. Возможно, мои подписчики правы. Возможно, я и правда должна разделить с ними финальный момент после всего, через что я их провела. Но мне нечего им дать. Я отвлекаюсь от неотложной физической потребности ноющего мочевого пузыря, пытаясь понять, что я чувствую, но, кроме оцепенения, пустоты и гуляющего ветра, внутри нет ничего.
Священник замолкает, и я слышу глухой хлопок. Моя мама превращается в пепел, словно кипа ненужных бумаг. Она улыбается с фотографии на алтаре, вьющиеся каштановые волосы обрамляют ее лицо. Фотография была сделана на пикнике около восьми лет назад, но мама практически не менялась, пока болезнь не подкосила ее.
Что со мной не так? Чувствуй что-нибудь, Беккер, хоть что-нибудь. Твоя мама мертва!
Но я не могу. Похоже, я разбита. Сижу здесь, в церкви, с полным ящиком входящих сообщений и пустым сердцем, пока все, кого я люблю, плачут рядом, а моим слезным протокам позавидовал бы даже кактус. Невероятно одиноко.
А одиночество всегда было моим криптонитом.
Я нажимаю на иконку в правом верхнем углу приложения — миленькое синее сердечко с расходящимися от него радиоволнами. Аппликаторы за ушами нагреваются.
Через пару секунд начинают сыпаться ответы.
Спасибоооооо!!!
В прямом смысле заливаюсь слезами. Спасибо, Эм!!!
ОМГ, оцепенение!!!
Как сильно, как правдиво!!!
Меня тошнит.
Деревянный скрип справа привлекает мое внимание, и Чарли бежит к двери, сдерживая рыдания. Я не видела, чтобы он проверял свой телефон. Он заметил, что я нарушила обещание?
— Нет, идиотка, он расстроен, потому что его мать только что превратилась в пепел. Очнись.
Я проталкиваюсь между скамьей и тетей Джульеттой и иду за ним. Папа тоже вскочил со своего места, на его лице выражение благородного сдержанного беспокойства, свойственное ему в любой ситуации: от разбитого яйца, обнаруженного в упаковке, до лечения больных с тяжелыми ожогами.
— Все в порядке, я побуду с ним, — бормочу я, проходя мимо. — Останься с гостями.
— Ты замечательная старшая сестра.
Его рука мягко ложится мне на плечо.
Я ничего не отвечаю. Аппликаторы за ушами и на шее такие горячие, что почти обжигают меня.
Полуденное солнце снаружи заставляет меня щуриться. Надгробия, деревья и ограды у церкви становятся размытым пятном. Я оглядываюсь.
— Чарли? — зову я. — Чак-весельчак?
— Не называй меня так, — раздается голос за дверью. По крайней мере, так мне послышалось. Из-за всхлипов это звучало как «Н-не н-назы-в-вай м-меня т-а-а».
— Как скажешь, Чакминатор.
Я толкаю закрытую дверь и вижу его: шипы ирокеза, которые он дергал, растрепались, тушь залила весь воротник белой рубашки.
— Чакминатор? Что это такое?
— Без понятия, Чак-чак-чаком-зачавкал, я только что придумала.
Он фыркает сквозь слезы, и на секунду мне показалось, что он вот-вот улыбнется.
— П-п-просто, — начинает он, но очередное рыдание душит его.
— Эй-эй, я понимаю. Понимаю.
Я притягиваю его к себе и обнимаю, чувствуя, как его худенькая грудь расширяется и сжимается. Очередной его всхлип как ножом по сердцу. Невыносимо слышать, как он страдает, просто невыносимо, но — отвратительная мысль, которую я не могу от себя отогнать, — кажется, я завидую ему.
Ирония в том, что из Чарли вышел бы потрясающий стример. Он так ярко все чувствует. Мое горе, напротив, свисает надо мной, как пианино на потрепанной веревке.
— Все в порядке, — говорю я ему, — все в порядке.
— Не-не-не… — начинает он.
— Да, согласна, не в порядке, — признаю я. — До порядка как до другой галактики. Если бы «порядок» был звездой, его свет дошел бы до нас только несколько десятилетий спустя. Но, увы, ничего не поделаешь, и я здесь, с тобой, обещаю, я не оставлю тебя одного. Хорошо?
Он крепче прижимается ко мне, уткнувшись лицом в плечо. Через некоторое время его хватка ослабевает, и я отпускаю его. Он глотает слезы, улыбаясь мне сквозь веснушки. Чарли похож на миниатюрную копию нашего отца. Вылитый папа в этом возрасте — все так говорят. Люди всегда говорят что-то подобное про мальчиков.
Конечно, четырнадцатилетний папа никогда бы не вышел из дома с таким толстым слоем штукатурки, которой хватило бы на месяц Большому Московскому цирку.