Я помню, как меня впечатали лицом в хорошо знакомый узорчатый ковер старой гостиной, как от трения на щеке возникали ожоги, как мне заломили руку и как мужские голоса кричали мне: «НЕ ДВИГАТЬСЯ! НИ С МЕСТА!» Я помню, как почувствовала холодное металлическое кольцо, вжимавшееся в мою шею, и поняла, что это дуло пистолета, потому что заметила, как то же самое приставили к маминой спине. Я помню давящую боль, когда лежала на своем огромном животе. Как легко мог и сейчас, и тогда выпустить случайную пулю до смерти перепуганный накачанный двадцатилетний мальчишка в бронежилете.
Жилет вдруг начинает душить. Голова раскалывается, в горле пересохло. Такое чувство, будто я не пила несколько лет. Я смотрю вниз. Два переключателя мрачно мигают там, где они выходят из гнезда клейкой ленты, примотанной к старому портсигару, из которого я сделала блок управления. Мерцание зеленого света странно успокаивает. Рука устремляется к груди помимо моей воли.
— Нет!
Ты издаешь немного испуганное мяуканье, и я резко поднимаю взгляд. Ты медленно выходишь из своей оборонительной позы, и мне хочется свернуться калачиком и разрыдаться от вызванного мною страха на твоем лице, но, несмотря на него, ты делаешь один шаг ко мне, затем второй. Твои глаза, такого же оттенка, как у него, смотрят прямо на меня. Ты протягиваешь мне руку.
— Пожалуйста. Не надо. Выйди отсюда вместе со мной. Сдайся. Расскажи свою историю.
Твой голос возбужденный, отчаянный. Судя по твоему выражению лица, горький смех, который вырывается из моей груди, шокирует тебя так же, как и меня.
— А кто мне поверит? Психически больной женщине, утверждающей, что она родила ребенка от мэра Лондона?
Я кладу руку обратно на грудь. Ты кричишь и готовишься к прыжку, но не успеваешь и двинуться с места, как я вытаскиваю из жилета одну из бутылок.
Я откручиваю крышку.
— Это всего лишь вода, — говорю я тебе и, чтобы доказать это, делаю большой глоток. — Видишь?
Ты смотришь на меня. Молчание заставляет меня чувствовать себя виноватой и смущенной, я поддаюсь этим эмоциям и пытаюсь объясниться.
— Мне пришлось сделать так, чтобы это выглядело как настоящая бомба, потому что я знала: они найдут меня на записи какой-нибудь камеры, где я вхожу в дом, и ты тоже должна была поверить. Я понимала, что не смогу одновременно следить за тобой и обыскивать дом, и если ты улизнешь и побежишь к полицейским, через тридцать секунд они уже выбьют дверь, и я упущу свой единственный шанс найти доказательство того, что…
Я болтаю, отчаянно пытаясь облегчить тот ужас, который до сих пор вижу на твоем лице. Я делаю глубокий вдох, выдох, осушаю бутылку и бросаю ее. Ты вздрагиваешь, но она лишь подпрыгивает.
— Неважно. Я не справилась. Здесь нет никаких доказательств.
Я отхожу в сторону, чтобы дать тебе пройти по коридору и дальше, до входной двери, к твоим поклонникам, твоей жизни и… твоей семье.
— Иди.
Ты не двигаешься.
— Эми, иди. Судя по тому, как разглагольствует по телевизору наш дорогой мэр, они собираются стрелять. Тогда ты действительно окажешься в опасности, и какой я буду матерью, если позволю этому случиться?
Слабая попытка пошутить, но я не могу заставить тебя улыбнуться. Думаю, я лишена этой привилегии. Я обхожу тебя сзади и осторожно подталкиваю к коридору.
— Я говорю, иди. Не говори ничего о своей матери, мэре или о чем-то еще. Если Райан поймет, что ты в курсе, я не знаю, что он… Слушай, просто скажи им, что я была твоей сумасшедшей фанаткой, ладно?
К счастью, ты наконец начинаешь шаркать по кафелю.
— Эми?
Ты оглядываешься, твой взгляд дикий и испуганный.
— Я рада, что увидела тебя снова.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Эми
Я пытаюсь идти, но обнаруживаю, что могу передвигаться только шаркая, как зомби. Будто конечности полны булавок и игл. Или будто я связана. В голове туман. Впереди, сквозь дверной проем кухни, я вижу коридор, входную дверь с выпуклым стеклом и сквозь нее расплывчатые силуэты полиции, новостных камер и зевающей толпы. Там безопасно, всего в нескольких шагах, если бы я могла нормально дойти. Там папа и — сердце дрожит в груди — Чарли.
Уходя, я чувствую ее взгляд на себе и неожиданно оглядываюсь с порога. Ее глазницы похожи на ямы. Она выглядит опустошенной, но в ее взгляде некоторое облегчение, словно она рада, что все кончено, еще больше, чем я. В выражении ее лица есть что-то знакомое, но в нынешнем ошеломленном состоянии мне требуется секунда, чтобы распознать его. Это именно то выражение, которое смотрело на меня с зеркала в ванной в то утро, когда умерла мама. Лицо, которое ты носишь, когда кто-то, кого ты любишь, страдает, и ты страдаешь вместе с ним, и ненавидишь себя за то, что не сделал для него больше, но теперь-то все кончено.