Последовательность действий была простая. БГ звонил мне на автоответчик, оставляя график перемещений. Яловил его по дороге из Питера в условный Хабаровск или накануне вылета из Москвы, например, в Лондон. Мы включали диктофон и начинали общаться. Вначале обсуждали новую музыку. В какой-то момент Борис Борисович плотно подсел на Magnetic Fields, High Llamas, не говоря уже о Бэке, который всегда был в числе фаворитов…
С кредитом доверия проблем, похоже, не было. После меломанского саундчека говорить можно достаточно откровенно – даже на самые, казалось бы, скользкие темы. А такие темы были.
При работе над буклетами меня всегда интересовал образ Севы Гаккеля – фактически второго по значимости человека в группе. Его виолончель украшала саунд “Аквариума”, его вокал запечатлен на “Двух трактористах”, а эмоциональные подпевки звучали в гимне “Рок-н-ролл мертв”. Но самое главное было в другом – многими справедливо считалось, что Гаккель был одним из основных носителей духа “подлинного” “Аквариума”. Тем не менее в 87 году – на самом пике популярности группы – Гаккель покидает “Аквариум”. Произошло это во время записи альбома “Равноденствие”.
Мне было важно, чтобы спустя столько лет Гребенщиков откровенно рассказал свою версию этого конфликта. “Было очень тяжело – Гаккель то приходил, то уходил, – вздыхает БГ. – Я периодически его заманивал обратно, было жалко: группа-то хорошая. „Давай еще раз попробуем!“... Суть конфликтов на „Равноденствии“ состояла в том, что Сева и Дюша не очень чисто пели. На ровном месте они начинали орать друг на друга, чуть ли не до драки – вместо того, чтобы заранее выучить свои партии...”
В такой непростой ситуации журналистский кодекс обязывал меня выслушать обе стороны. Буквально через пару дней я встречался с Гаккелем в недорогом вегетарианском кафе в районе Невского проспекта. Мы были знакомы с ним, что называется, неоднократно – начиная от клуба “TaMtAm” и заканчивая его участием в изумительном проекте Сергея Щуракова “Вермишель Оркестра”.
Когда за пару лет до этого я брал интервью у Щуракова и Гаккеля, Сева тщательно старался в своих ответах не упоминать “Аквариум”. Я прекрасно понимал, что мое интервью с Гаккелем будет тяжелым, и на особую исповедь не рассчитывал. Но действительность превзошла ожидания.
С первых минут разговора стало ясно, что Сева хочет выговориться. По-видимому, назрело. По его версии, пик человеческого кризиса в “Аквариуме” пришелся на запись композиции “Партизаны полной Луны”. После его очередного вокального дубля Титов, Гребенщиков и Дюша начали вповалку хохотать. “Возможно, в тот период у меня был синдром, который соответствовал какому-то психическому отклонению, – вспоминает Гаккель. – И тогда насмехаться надо мной начинали все. Это не была реакция какого-то одного человека. Я обостренно реагировал, когда реагировали на меня. Это была моя защитная реакция, хотя порой все это напоминало паранойю”.
Не дождавшись окончания записи “Партизан”, Сева не торопясь засунул виолончель в чехол и вышел из студии. Достало... Фактически этот поступок означал уход Гаккеля из “Аквариума”. На этот раз – навсегда. В тот летний вечер 87 года Сева Гаккель спрыгнул со ступенек идущего на штурм стадионов рок-паровоза, окончательно решив для себя, чем он не занимается дальше.
“Я находился в идеальном расположении духа и безошибочно знал, что именно я делаю, – вздыхает Гаккель. – Я не связываюсь с идиотизмом... К сожалению, по прошествии двух десятилетий я все дальше ухожу в сторону от этого детектора. Но в то время я абсолютно точно знал, что это – единственно правильный путь, по которому мне следует пройти”.
…Потом меня поразил Гребенщиков, который не убрал из интервью Гаккеля ни одного слова. Вообще тема БГ и внутренней цензуры заслуживает особых рассуждений. Дело в том, что фирма “Союз” выпускала антологию двадцати “золотых” альбомов “Аквариума” примерно в течение двух лет. Соответственно, раз в пару месяцев я знакомил БГ с черновиками очередных текстов. Чем Борис Борисович меня очаровывал – так это тем, что не менял в авторских материалах ни слова. Нравилось, не нравилось – внимательно читал и, как правило, соглашался. Изредка исправлял детали – например, вместо “весна 84 года” – “осень 84 года”. Видимо, ценил внутреннюю свободу автора...
Такое доверие вдохновляло и окрыляло. В свою очередь, Гребенщикова развеселил мой буклет к альбому “Кострома Mon Amour”, состоявший из дерзкого стеба над буддизмом, в котором я мало что понимал. “Гениально, – ознакомившись с текстом, спокойно заявил БГ и не без интереса посмотрел на меня. – О буддизме именно так и надо писать”.
Я растерянно молчал, поскольку чувствовал, что с иронией явно переборщил. Писал про дацан, обряд пховы, тибетское танго, у-вэй и четки из сандалового дерева. Писал про медитирующих пациентов, у которых в районе макушки образуется дырка. А в нее, при удачном стечении обстоятельств, выталкивается сознание – словно в момент смерти.
Короче, меня несло. Но Гребенщиков, Гребенщиков… Он этот бред внимательно читал и был в своей лояльности безупречен. Мне было с чем сравнивать. Когда за пару лет до этого я работал над антологией “Наутилуса Помпилиуса”, то нередко обнаруживал в полиграфическом варианте целые фрагменты, дописанные Ильей Кормильцевым. По-видимому, поэт “Наутилуса” относился к моим зарисовкам, как к качественной глине, и в порывах вдохновения лепил из нее все, что считал нужным. Гребенщиков же умел унять гордыню, пуская мои тексты в вольное плавание. Правда, до поры до времени.
К сожалению, с цензурой мне все-таки пришлось столкнуться. Произошло это в тот момент, когда я почувствовал себя свободным человеком. Совершенно расслабился, позабыв любимое Гребенщиковым высказывание из Лао-Цзы: “Любую победу следует встречать похоронной процессией”.
Гром грянул внезапно – во время редактуры текста о “Русском альбоме”. Этот период творчества Гребенщикова я особенно люблю и поэтому постарался создать максимально многогранный текст. Пытаясь разобраться в источниках вдохновения “Аквариума”, я воспользовался кухонными откровениями БГ.