Сибилла уже здесь, в спортивных туфлях от Йоджи Ямамото, она предпочитает их, а не «адидасы», в норковом манто, в ушах серьги в виде сердечка от Перрена. В темных очках она читает «99 франков».
— Ты опаздываешь, чем занималась?
— Я сделала аборт.
Сибилла не расслышала, а может, просто не слушала, она резким движением захлопывает книгу и пытается раскурить сигарету своим «Дюпоном», но он не срабатывает.
Мне надо принять ди-анталвик, я наполняю свой стакан, думая, что фруктовым соком, и у меня перехватывает горло.
— Что это?
— «Беллини мартини».
Сибилла не любит набираться в шесть часов вечера. Я заказываю себе то же самое и спрашиваю, все ли у нее в порядке.
— Да-а, отец, как всегда…
Она потеряла мать, когда ей было три года. Самоубийство. Живет вдвоем с отцом, он типичный ходок, в пятьдесят лет еще show-off[8], наркоман, в общем, отвратный тип.
Сибилла снимает очки, открыв свои покрасневшие глаза, и говорит, что уже больше не в состоянии выносить перепады его настроения, его резкость, не может видеть всех этих отупевших от героина типов, что тусуются в его гостиной до глубокой ночи, завтракать с пятнадцатилетними русскими фотомоделями, обедать с ними, не зная, о чем говорить, возвращаться из школы в пустую квартиру, звонить отцу по мобильнику и слышать в ответ, что он уехал на неделю, что он на Бали или в Рио, целыми днями видеть в доме лишь горничную-филиппинку, да еще эта его яхта на Ибице, славящаяся самыми разгульными оргиями на всех Балеарах, и его скандальные выходки, которые расписывает пресса…
Я не знаю, что ей сказать, я и впрямь в полной растерянности.
Она продолжает жаловаться, нервно затягиваясь американской «Мальборо лайт»:
— Он снова сунул мне башли, чтобы я прошвырнулась по бутикам, а мне наплевать на его деньги, у меня их полная сумка, и от них мне не станет лучше, я с шестнадцати лет не живу без прозака, я глотаю медок, чтобы уснуть, я каждый вечер куда-то иду, я пью, я нюхаю кокс, я закатываю истерики, я плачу, я вою, а он сует мне башли, башли и еще раз башли, но он не смотрит на меня!!!
Она достает из сумочки горсть купюр и заходится в рыданиях.
— Обратись в социальную помощь, будешь жить одна, освободишься от него.
— Социальная помощь — это для бедных… — в отчаянии бормочет она.
Звонок ее мобильника нарушает тягостное молчание, она всхлипывает, отвечает, разговор длится несколько секунд.
— Это Витторио.
— Прости?..
— Да, Витторио, он мне позвонил вчера, когда уходил из «Кабаре», было пять часов утра, я как раз ревела, запершись в своей спальне, в доме было полно старых подонков и проституток, они развратничали чуть ли не у меня под дверью, музыка гремела — рок-н-ролл семидесятых, папа, совершенно одуревший от наркотиков. Вот я и попросила Витторио приехать, я бы кого угодно попросила приехать, я нашла на одном столе кокс, мы немножко понюхали, ну а потом занялись любовью. Он был очень милый, очень понимающий, мы много говорили — обо мне, о моем отце, в общем, о жизни. Знаешь, я ни о чем, ни о чем не жалею, это было хорошо.
Я вздыхаю:
— Если тебе хорошо с ним, что ж…
— О, знаешь, сначала я позвала его лишь для того, чтобы не быть в постели одной, но потом… Посмотрю…
— Да, конечно, — говорю я, подбадривая ее.
— Он едет, я вынуждена с тобой расстаться, — извиняется Сибилла.
На улице яркое солнце ослепляет меня, я прощаюсь с Сибиллой и решаю прогуляться по бутикам. Я пересекаю боковой проезд, и меня чуть не сбивает машина… Витторио, собственной персоной, на дорогой модели «порше», которая наверняка ему не принадлежит, и у меня сжимается сердце, когда я вижу, как Сибилла садится в машину и та, круто развернувшись, исчезает на площади Альма.
Бедняжка Сибилла, слишком красивая, слишком богатая, до которой никому нет никакого дела.
Вчера я провела вечер сначала в «Кабаре», потом в «Куине», потом с А. мы до восьми часов утра пичкали себя коксом, а потом я поспала три часа и отправилась делать аборт. Я боялась, думала, как будет после, но после не было ничего страшного, я выпила стакан вина со своей расстроенной подружкой и вот теперь собираюсь побродить по бутикам. В общем, сегодня такой же день, как вчера.
Я перехожу улицу, чтобы подойти к «Диору», смотрю вдаль, мой взгляд задерживается на площади Франциска I, и я думаю об одной истории, которая закончилась раньше, чем началась, и о томиках Жоржа Батайя, которые я дала почитать, а их, к моему великому сожалению, мне так и не вернули.