Я овладел ею. Я заставил ее поверить, что всего лишь удовлетворил свою похоть, тогда как мне хотелось кричать о своей любви. Потом я стал плести ей, будто страстно влюблен в Диану, что она единственная любовь в моей жизни, мать моих детей, и иную подобную чушь, но ей от этого не было ни горячо ни холодно.
Я хотел только одного — достучаться до нее, увидеть, как в ее глазах блеснут предательские слезы, хотел, чтобы она закричала, завопила, закатила истерику. А она спокойно встала, начала гладить мои волосы и объяснила мне, как дважды два четыре, какое я ничтожество.
И я ушел от нее.
Пустота… ее невозможно описать. Можно только рассказать, до чего она доводит. Цепляться за свою никчемную жизнь? Нет сил. Вернуть прошлое? Все начать сначала, избежать ошибок?.. Каких ошибок? Я обречен на пустоту? Такова моя судьба? Таков мой жребий? И это ужасное состояние. Малейшее движение в тягость. Опущенный взгляд. Полное безразличие ко всему. И ко всему ненависть. Можно отвлечься, почитать книгу, посмотреть фильм, но это всего лишь отсрочка на час или два, а потом снова пустота. Ринуться в город, без конца ездить по Парижу? Но его незыблемые фасады укрывают столько дешевой любви, а кишащие на улицах существа вызывают у меня отвращение… Мы… Где-то кто-то живет без меня.
Пустота сегодня и много пустых дней впереди. И ничего не имеет значения… но почему, почему, почему? Почему мы уже не любим больше ничего, когда нас больше не любят?
Уснуть без желания проснуться или проснуться с ней рядом.
Мои слезы на авеню Жорж Мандель в пространстве между ее дверью и моей машиной, всего несколько шагов. И та последняя ночь… все уже в прошлом. Да, я увидел ее. Еще более красивую… Или мне так показалось потому, что все кончилось?
Ненавидеть все места, связанные с ней: эту комнату, когда-то полную наслаждения, а теперь враждебную, безжизненную. Уехать. Конечно же, лучше всего уехать. Даже если не хочется. Самое ужасное тогда для меня было видеть ее постель, в которой мне больше не было места, видеть Хелл, рядом с которой мне не было больше места. Где-то в глубине души еще упорно живет надежда, ты тщетно пытаешься подавить ее, она ненавистна тебе, потом она угасает сама по себе, и так — до последней секунды, до «прощай», до лифта.
Шаг через порог. Улица. И дальше — ничего.
Пустота…
Я ставлю пустой стакан на низкий столик. Я смотрю, как гаснут огни на Эйфелевой башне. Звонят в дверь, я не хочу открывать. Половина первого ночи, я не меняюсь, черед десять минут я должен быть в «Кабаре».
Я выхожу к парковке, сажусь в машину, еду.
В «Кабаре» уже полно, я пробираюсь сквозь толпу, нахожу своих, сажусь, наливаю себе стакан. Теснота, толпящиеся люди, скучившиеся тела. Со времен самобичевания никогда человек с такой охотой не приговаривал себя к пыткам, и я думаю, откуда у меня эта неодолимая потребность хватать машину и возвращать радость сердцу, шесть часов без передыху топчась в полуподвале под слепящим светом или же в скрывающей убожество полутьме, одуревая от невыносимого грохота так называемой музыки, годной лишь для того, чтобы заглушать галдеж свихнувшихся от амфетаминов обжор. Незыблемый кодекс подобных заведений: заплатить в этих борделях за бутылку алкоголя раз в двадцать — двадцать пять дороже, чем у бакалейщика на ближайшем углу, поставить ее на столик размером с носовой платок, на котором уже стоят стаканы, а против каждого стакана табурет, а на каждом табурете тип, который подыхает со скуки, но ведь он уже разорился на бутылку.
На этой планете жизненное пространство индивида ограничивается бутылкой. Хорошо!
И нужно видеть, как они показывают зубы, когда кто-нибудь отваживается без приглашения подсесть к ним за столик. Но они сразу секут, когда к ним подходят с бутылкой. Ведь 0,75 литра водки стоят тысячу двести франков, а они знают, что с апельсиновым соком или со швебсом это составит двадцать стаканов, значит, стакан стоит шестьдесят франков, в стакане десять глотков, следовательно, один глоток стоит шесть франков… Конечно, особенно веселиться не из-за чего, но все же…
Правила меняются здесь как угодно, но при неизменном уважении к тем, которые имеют силу закона. Берут за то, чтобы войти, берут за то, чтобы сесть, берут за то, чтобы выпить, берут за то, чтобы потискать, берут за то, чтобы отлить в сортире. Вот так! Вы обязаны платить. Нет ничего хуже презрительного взгляда мадам-пипи, служительницы сортира, если, проходя мимо ее плошки, вы не бросите в нее со звоном одну или две монеты. И не вздумайте сжульничать и кинуть сантимы, они более легкие и звенят куда тоньше. А мадам-пипи просидела на этом месте двадцать лет, и у нее хватило времени научиться определять всевозможные монеты, которые ей бросают, по их позвякиванию, и если вы схитрите, она нахмурит брови и пойдет разносить по всему заведению про вас всякие гадости. И еще хуже: когда вы будете спокойно делить на дозы кокс на крышке унитаза, она по положению ваших ног догадается, что вы не делаете того, ради чего пришли, и позовет вышибалу.