Время шло, моя боль притупилась. Я похоронила его брата рядом со своим мужем, Норманом, но этот ребёнок не был его сыном, хотя на надгробии я попросила выбить фамилию Оуэн. Чем быстрее рос Хэл, тем очевиднее становилось, что его отец — не Норм. Я не могла бы даже сослаться на какое-то семейное сходство с его или нашими родственниками. С той и с другой стороны мы были светленькими, темноволосыми, темноглазыми. У нас в родне нет крупных мужчин. Крупных женщин — тоже. Вот не повезло! Хэл подрастал, и у моей родни появлялись вопросы, в кого это он такой высокий. Под солнцем он быстро загорал, и в пять лет бегал по двору совершенно очаровательным, смуглым, с белой головой. Я всегда его очень коротко стригла, чтобы это было не очень-то заметно; думала даже красить, но у него начиналась страшная сыпь по телу. Может, аллергия, а может, это было от нервов. Я уже не знаю. Но когда Хэлу исполнилось шесть, я перестала ездить с ним к семье, потому что они задавали вопросы, на которые у меня не было ответов.
Я боялась, что про меня скажут, будто я той ночью, на Рождество, когда убили Нормана и Джонни, была с любовником. Боялась, что будут говорить, как я нагуляла Хэла. Хэл приносил мне столько душевных терзаний, что тебе трудно это представить. Я не могла нормально спать, смотрела на соседей и думала, что они перетирают мне косточки. Я виделась только с Терезой, и то потому, что она была молчунья, я знала, и не сплетничала обо мне, даже если что-то подозревала. Но это только полбеды.
Бедой был Хэл.
С детства я растила его в строгости. Любой его каприз строго наказывался. Он — будущий мужчина, он должен это понимать. Я была хорошей матерью и не понимаю, где оступилась настолько, что он вырос в это. С другой стороны, вряд ли здесь есть моя вина, учитывая то, кем был его отец. А Хэл, похоже, родился его копией, и когда ему исполнилось пятнадцать и он стал достаточно рослым, я шарахалась любой тени в своём доме. Мне чудилось, что я вижу не его, а Клайва.
Я говорила Хэлу, что он должен молиться за спасение своей души. Говорила, что он сотворил зло, ещё когда был в утробе. Он убил родного брата. Это великий грех. Каждый месяц мы с ним ходили на кладбище, чтобы прибрать могилы и положить туда свежие цветы. Хэл всегда был понурым и подавленным там, и я думала, это оттого, что он сожалеет о содеянном, но оказалось, он ненавидел Ло… Однажды, когда ему было лет семь или восемь, он сказал мне, что ему не жаль Ловэла, потому что он был младенцем и вообще не знал, что творит. И что он не может раскаиваться в том, в чём не чувствует своей вины. Тогда впервые я здорово избила его ремнём, когда мы вернулись домой. У него вспухли бровь и губа, и на заднице он не мог сидеть ещё с неделю, но, видит Бог, это было ему нужно. Если бы я била его почаще, он мог бы вырасти нормальным человеком.
Этого не случилось. Хэл был с детства хитрым змеем. Что не по нему — никогда не скажет. Затаится и стерпит. В школе он был троечник: не хватало мозгов учиться получше, и единственное, что его спасало — спорт. Он хорошо играл в футбол и его тянули из класса в класс, и даже предложили спортивную стипендию, и он бы вырос в человека, если бы он не был так непроходимо глуп и не сделал то, что сделал, когда ему исполнилось восемнадцать. Я отдала его годом позже остальных, потому что видела — он не потянет программу, он не сможет нормально учиться среди других детей. Друзей у него не было. Да и какие ему нужны были друзья среди этого отребья? Чему они могли научить моего бедного мальчика, при такой-то ужасной наследственности? Разумеется, я запрещала ему задерживаться после школы и общаться с этими детьми. Мы жили спокойно. Вдвоём. Мы никого не впускали к себе в дом, и я не хотела показывать Хэла своей семье — пару раз я совершила эту ошибку, и на меня стали коситься из-за него. А потом ему исполнилось шестнадцать, и всё полетело к чёрту.
Я всегда знала, что он пойдёт по стопам своего отца, потому что он был вылитый Клайв. Ты не поверишь. Одно лицо. Разве что Хэл вышел посмазливее. Девчонки, уверена, вешались бы на него пачками, ещё когда он был подростком — если бы я этого не пресекла. Он твёрдо знал, что так поступают только шлюхи, мерзкие шлюхи, и что каждая женщина должна быть леди. И что единственное, что заслуживают шлюхи, которые сами предлагают себя мужчине — это осуждение. Но он в шестнадцать влюбился как раз в такую шлюху, и там, сколько бы я ни говорила, кто она, сколько бы ни пыталась открыть ему глаза — ничего не получалось. В семнадцать он абсолютно отбился от рук и стал бегать за ней, как собачонка. Мне было противно смотреть на него. Я сказала, что эта проститутка просто вытрет об него ноги и бросит, а он сделает что-то с ней или с собой — при такой-то отвратительной генетике. Он мне не поверил.